Курсовая работа: Происхождение человека (Логика антропогенеза)
Курсовая работа: Происхождение человека (Логика антропогенеза)
Мерцалов Виктор Леонидович
Что нужно, чтобы объяснить происхождение человека? Найти как можно больше ископаемых останков его предковых форм, собрать их так много, чтобы они выстроились в непрерывную цепь, тянущуюся от обезьяны к современному человеку? Даже если бы и удалось сложить такую цепь, мы все равно не продвинулись бы ни на шаг к ответу на интересующий нас вопрос. Ибо ответ заключается не в том, чтобы понять происхождение морфологических признаков человека, обладание которыми ставит его в общий ряд животных видов, а в том, чтобы объяснить приобретение им того неживотного естества, которое позволило ему когда-то выйти из этого ряда, которое и делает его чем-то большим, нежели животное человеком. По костям в лучшем случае удалось бы прочесть летопись его биологической эволюции, тогда как собственная его летопись начинается как раз там, где биологическая завершается. Точнее, она начинается тогда, когда его развитие выходит за рамки животной эволюции и перестает подчиняться ее законам. Поэтому, намереваясь уяснить себе свою "родословную", мы должны сосредоточить внимание не на картине антропогенеза, а на его логике; не на уточнении его хронологии и систематизации его окаменевших следов, а на его причинности. Мы не станем искать ответы на вопросы, "когда", "где" и "какие" эволюционные перемены пережила обезьяна, т.е. не будем и пытаться реконструировать живую историю ее очеловечивания. Наша задача – попытаться понять, "почему" и "как" совершились с ней эти перемены, т.е. попытаться выстроить некую умозрительную цепь причин и следствий, столь же отличающуюся от реальной картины событий, как, скажем, закон Кеплера – от реального движения планет.
Дочеловек
Восхождение обезьяны к человеку началось, как известно, с того, что она спустилась с дерева на землю. Почему? Некоторые авторы видят причину этого в том, что закрытые ландшафты (сплошные джунгли), в которых она изначально обитала в позднем миоцене (8-6 миллионов лет назад), из-за иссушения климата стали замещаться мозаичными (лесосаваннами) или открытыми (саваннами). Обезьяна, якобы, просто лишилась леса, отчего и оказалась в степи.
Не будем придираться к тому, что сроки вероятной аридизации и появления первых австралопитековых согласуются лишь с некоторой натяжкой. Сомнительна сама логика этой гипотезы. В самом деле, если обезьяна в интересующее нас время не была и анатомически, и поведенчески способна к наземному существованию, то исчезновение джунглей могло привести лишь к ее вымиранию. А если была, то ей незачем было ждать, когда саванна придет к ней. Она сама могла и непременно должна была отправиться покорять саванну, ибо саванна представляет собой более обильный пищевой резервуар, нежели джунгли. Надо полагать, в действительности с ней произошло примерно то же, что в свое время – с кистеперой рыбой, которая выбралась на сушу не потому, что обмелел океан, а потому, что на суше она нашла лучшие условия прокорма. Поэтому рост мозаичности ландшафта, быть может, и сыграл в этой истории некоторую вспомогательную роль, но никак не роль причины перехода обезьяны к наземному существованию. По-видимому, подлинная причина настолько же тривиальна, насколько и фундаментальна для всех форм жизни: стремление к освоению нового пищевого пространства.
Но равнина смертельно опасна для обезьяны. Природа не наделила ее ни мощными клыками, ни густой шерстью, ни стремительным бегом – ничем, что могла бы помочь ей защитить свою жизнь в схватке с хищниками, царящими на ней. Чтобы выжить на земле, она должна была восполнить то, что "недодала" ей природа - сама должна была найти средство защиты от своих естественных врагов. На земле же она его и нашла. Это – палка (рог, клык или кость крупного животного). Конечно, палкой обезьяна вряд ли могла убить саблезубого тигра, даже небольшого. Но, скорее всего, палка и не имела такого назначения. Обезьяне вполне достаточно было просто отпугнуть хищника, заставить отступиться, причем, быть может, не столько от боли вследствие полученного удара, сколько от необычности формы отпора. Ведь приемы пользования палкой не наследуются генетически. Им нужно учиться. А, следовательно, и хищникам, чтобы уметь адекватно реагировать на поведение жертвы, нужно было бы учиться контрприемам, чем, разумеется, ни один из них себя не утруждал. Столкнувшись же с необычным, "противоестественным" способом защиты, ископаемый хищник, как и многие современные, вполне мог предпочесть не рисковать, а поискать себе другую, "правильную", более "понятную" ему жертву.
Таким образом, палка страховала жизнь обезьяны. Но страховала лишь в том случае, если в момент опасности находилась в ее лапе. Искать подходящее орудие в критической ситуации у обезьяны, разумеется, времени не было. Палка, брошенная на землю в отсутствие врага, была бесполезна в момент его атаки. Поэтому обезьяна должна была усвоить привычку постоянного удерживания орудия. Спускаясь с дерева, едва коснувшись земли, она должна была в первую очередь позаботиться о своем вооружении. И не выпускать палку из лап, пока вновь не отправится на дерево. Коль скоро она выжила, можно заключить, что в свое время она срослась с орудием не менее тесно и органично, чем любое животное сращено со своими когтями или клыками. Так что представлять себе австралопитека, разгуливающего по саванне с пустыми лапами (а именно таким он нередко изображен в книжных иллюстрациях и музейных экспозициях) столь же нелепо, как, например, представлять себе саблезубого тигра, отправившегося на охоту, но забывшего свои зубы на месте последней лежки.
Палка защитила обезьяну, но вместе с тем явилась и помехой в четырехногом передвижении по земле. Бросить палку, не подвергнув риску свою жизнь, она не могла. Поэтому ей пришлось освоить двуногое хождение.
Неверно думать, будто обезьяна выпрямилась, чтобы освободить передние конечности. Напротив, она выпрямилась потому, что ее передние конечности были заняты. Заняты орудием. И оказались непригодны для опоры на них. Неверно полагать, будто прямохождение явилось причиной (или условием, или предпосылкой) орудийной деятельности. В этом случае оно само остается без причины. Напротив, оно следствие первого знакомства обезьяны с орудием.
Приняв это во внимание, нетрудно указать тот поворотный пункт, в котором разошлись пути развития животного мира и предка человека. Эволюционной стратегией всего живого, как известно, является приспособление к среде своего обитания. Стратегией нашей обезьяны стало приспособление к орудию. Вначале к орудию обороны, затем (уже на других стадиях эволюции) - к орудию деятельности, наконец – к орудию труда.
Можно сказать, что изначально человек именно тем отличается от всякого животного, что приспосабливается не к условиям своего окружения, а к орудию, которым пользуется в этих условиях.
Перемена способа приспособления повлекла противоречивые последствия. С одной стороны, в адаптивном смысле она оказалась чрезвычайно выгодной, ибо наделила обезьяну иммунитетом к изменениям условий среды. Благодаря этому перед ней открылась возможность расселения в самых разных климатических и ландшафтных зонах, не ограниченная необходимостью биологической адаптации. С другой стороны, она вызвала в обезьяне необычные морфологические перемены, а именно: развитие мозга, кисти и ряд других связанных с прямохождением анатомических метаморфоз.
В литературе нередко отмечается, что "ортоградная локомоция" крайне неблагоприятна для обезьяны с точки зрения ее анатомии и физиологии. Природа, создавая четвероногое существо, "не рассчитывала" на вертикальное расположение его позвоночника. Невыгодно иметь ему и большую голову, и гибкую (а, следовательно, менее сильную) руку. Поэтому и возникает вопрос: как объяснить факт того, что естественная биологическая эволюция привела к столь биологически противоестественным последствиям? Теперь ответ становится очевидным. Это – последствия адаптации не к естественным условиям, а к фактору, самой обезьяной вычлененному из среды и в этом смысле – уже искусственному. Отсюда и их характер.
Итак, перед нами животное, но животное, не похожее ни на какое другое, уникальное в том смысле, что только его вектор эволюции ориентирован на очеловечивание. Такое животное, очевидно, заслуживает особого наименования. Назовем его дочеловек.
В довершение его "портрета" остается определить формы его жизнедеятельности.
Его жизнь исчерпывается двумя формами отношений с окружающим миром. Во-первых, той, в которой совершается воспроизводство его индивидуального существования: добыча пищи, защита от опасности, отдых. Любой элемент внешнего окружения, с которым он при этом имеет дело, можно обозначить термином "объект" ("О"). А если его самого назвать "субъектом" ("С"), то эта форма отношений может быть записана в виде выражения "С — О". Кроме того, он находится в отношениях с другими долюдьми, благодаря которым воспроизводится биологический вид дочеловека. Это стадные и брачные связи, вступая в которые дочеловек всегда персонифицирует второго субъекта с точностью до отдельной особи. Их представим как отношения, имеющие форму "С — С".
Обе они - "С — О" и "С — С" - есть формы животного существования. Поэтому и наш дочеловек, не зная иных, остается всецело животным.
Его община есть стадо.
Предчеловек
Это, может быть, самая важная, критическая глава в истории человечества, хотя все в ней – наполовину.
Она начинается с того, что дочеловек открывает для себя возможность выделки каменного орудия. Древесные и костные орудия он к этому моменту уже наверняка умел создавать (как это умеют и легко этому обучаются и современные высшие обезьяны). Умел он и пользоваться камнем, в частности, для раскола костей и добычи костного мозга. Ему оставалось сделать лишь один шаг вперед и применить операцию "камнем по кости" к другому камню, т.е. освоить операцию "камнем по камню". Сделав этот шаг, он поднялся на следующую ступень по лестнице очеловечивания – стал предчеловеком.
Попробуем понять суть этого перерождения.
Предметом интереса литературы, посвященной каменному веку, является обычно сам камень. В ней можно найти подробное описание различных орудий, от простейших ядрищных галечных и чопперов до искусных резцов, наконечников и игл солютрейского периода. Авторы таких работ как будто пытаются нащупать, на какой стадии совершенствования техники выделки орудия рефлекторная деятельность животного превращается в сознательный труд человека. Исследуя развитие форм камня, пытаются понять развитие наших предков.
Такой подход к проблеме пока что не принес, да, пожалуй, и не способен принести желаемого результата. По своей логике он подобен античному парадоксу "Куча", когда критерий образования кучи не определен и даже неизвестно, можно ли его определить.
Мы поступим иначе: оставим камни в стороне и постараемся заглянуть под черепную коробку дочеловека на рубеже его восхождения на следующую ступень эволюции.
Дочеловек был первым существом, оценившим свойства острой грани камня, и первым, кто поднял камень, намереваясь извлечь из него такую грань.
Сам по себе камень не мог, разумеется, представлять для него никакого интереса. Дочеловек был животным, обезьяной, для которой камень – вещь совершенно бесполезная, биологически незначимая. Предметом его потребности были другие вещи, обладающие в его глазах непосредственной биологической привлекательностью: кость крупного животного, уже обглоданного хищниками и отделенная от скелета, которую можно перенести на камень и раздробить; обнаженный участок древесного ствола, сочащийся соком, и т.п. Но чтобы отделить кость от скелета, надо разрезать или перерубить сухожилия; чтобы обнажить участок ствола, надо соскрести кору. Для этого требуется острая каменная грань, а следовательно, сам камень. Тот факт, что однажды он взял в лапы камень с целью расколоть его, свидетельствует о том, что в его голове в результате многих случайных опытов сложилась ассоциация между образом камня и образом острой кромки камня; между образом острой кромки и образом того блага, которое она могла дать. Эта достаточно сложная для животного ассоциация обусловила перенос (индукцию) потребности в непосредственно значимых благах на камень и, тем самым, возникновение у дочеловека совершенно несвойственной обезьяне потребности в камне.
Однако следует учитывать, что представления всякого животного конкретны. Животное может воспроизвести в своей памяти образы тех предметов, которые видело, или событий, которые пережило. Поэтому возникает вопрос: образ какого именно из значащих предметов возбуждал в дочеловеке потребность в камне, коль скоро таких предметов (костей, деревьев и т.п.), причем, существенно разных, в его памяти витало множество? Совершенно очевидно, что таковым не мог быть только один элемент из этого множества, ибо иначе нам пришлось бы допустить, что дочеловек умел контролировать свою психику, сортировать образы, выделяя одни и подавляя другие, то есть, обладал не только невесть откуда взявшимся у него сознанием, но и самосознанием. На такое он, разумеется, был не способен. А значит, этот образ представлял собой некое обобщенное впечатление от всех предметов, с которыми ассоциировалась у него грань камня. Иным он быть не мог.
Но тогда иным, то есть уже не животным, предстает перед нами дочеловек как субъект такого необычного отражения действительности. Ибо подобный образ уже не имеет в этой действительности реального прообраза, ибо это уже абстракция от множества явлений конкретной действительности. Этот иной дочеловек и есть предчеловек.
Итак, что представлял собой тот образ, который будил в предчеловеке потребность в камне и побуждал его к работе над ним? О нем можно сказать следующее. Он возникает в психике предчеловека, когда предчеловек отвлечен от всех вещей, представляющих для него непосредственный биологический интерес, когда он не видит их, а перед его глазами лишь биологически нейтральный объект – камень. Он создается из материала представлений об этих вещах, которыми богата его память, но отражает в себе не какую-то одну из этих вещей, а то общее, что позволяет ему связать их в один образ, а именно – свою потребность в них. Это образ потребности предчеловека, сотканный из множества представлений о значимых для него вещах в отвлечении от них.
Такой образ не мог не возникнуть, ибо не будь его, предчеловеку не с чем было бы ассоциировать вид камня, а следовательно, у него не могло бы возникнуть и побуждения к обработке его. Но чтобы он возник, предчеловек должен был трансформировать в своей психике образы значимых вещей, привести их в движение, которое уже не являлось отражением их действительного движения, то есть в самодвижение, сводящее их в одно целое, а силой, управляющей этим их самодвижением, являлась потребность в их оригиналах, возбуждаемая видом камня.
В итоге психика предчеловека приобретает новое качество. Она как бы оживает, перестает быть зеркалом внешней реальности, в котором запечатлена картина, полностью подчиненная этой реальности и детерминированная ею. Эта картина меняется сообразно субъективному желанию предчеловека, наполняется образами, выражающими его потребность. Глядя на камень, он воспроизводит в своей голове весь остальной значимый для него мир, но воспроизводит его не таким, каким он существует в действительности, а таким, каким предчеловеку хочется, чтобы он был. В этот момент он уже господствует над этим миром, меняя его по своему желанию, но господствует лишь в своей голове. (Кстати сказать, и современный человек обладает над ним не большей властью).
Такой образ нужно, очевидно, назвать собственным именем, чтобы отличить от образа в животной психике. Назовем его – идеальный образ.
"Идеальное" - это особенность отражения внешнего мира в психике живого существа, состоящая в том, что объективная картина этого мира трансформируется сообразно потребности существа в нем. Образ становится идеальным, когда он, будучи животным по своему нейродинамическому субстрату и происхождению, приходит в самодвижение, не зависящее от своего прообраза, но подчиненное потребности субъекта. Можно сказать, что идеальное – это всегда искажение реальности, ложь о ней, но можно эту ложь назвать и фантазией, и воображением, и мечтой.
Термин "идеальное" является, как известно, одной из фундаментальных категорий философии, с которой связано много "идеального" же, то есть ложного и фантастического. Но, как видим, понять его суть на самом деле совсем не трудно. Мы не конструировали его определения – оно определило себя само, когда мы попробовали представить, что происходило в психике животного, берущегося за обработку камня: чтобы создать орудие, оно должно было создать в своей голове образ назначения этого орудия, то есть идеальный образ многих незримых для него в этот момент, невоспринимаемых им значащих объектов. Но стоит подчеркнуть, что хотя этот термин впервые возникает в качестве характеристики очень примитивного существа, его содержание нисколько не меняется и в приложении к современному человеку. Наше собственное мышление идеально в том же самом смысле, в каком было идеальным "мышление" предчеловека. Мы манипулируем в своем сознании образами внешнего мира гораздо искуснее него, мы с легкостью преобразуем их, разъединяем (анализируем, абстрагируемся), создаем новые, уже как будто ничем не связанные с внешней реальностью (синтезируем, обобщаем), но по сути своей все эти манипуляции имеют ту самую природу, которая впервые заявила о себе под скошенным лбом предчеловека.
