Курсовая работа: Тема хозяина в романе М.А.Шолохова «Поднятая целина»

Но самое страшное — это исключение из партии. В споре с Устином Рыкалиным Давыдов чуть не пустил в дело плеть, за что мог бы положить свой партбилет на стол райкома. Вспоминая об этом, он “зябко передёрнул плечами и на секунду почувствовал, как по спине прополз знобящий холодок...”

Страх диктует особую осторожность в общении с начальством. Давыдов внимательно слушает секретаря райкома, пробирающего его за то, что не дал под праздник кооператору подводы для поездки за товарами, и “гремяченские бабёнки” вынуждены были топать за самым необходимым пешком в станицу. “Как же они после этого судили между собой о нашей советской власти? Или тебе это всё равно? А мы с тобой не за то воевали, чтобы ругали нашу родную власть, нет, не за то! выкрикнул Нестеренко”.

Давыдову ли не знать, за что хуторяне ругают советскую власть! Но он молчит, понимая, что далеко не всё можно рассказать даже лучшему другу, тем более секретарю райкома. “Дело пришьют” — вот о чём нужно помнить всегда, особенно в разговоре с начальством. Однако наступит момент, когда Давыдов забудет об этой угрозе и решительно осадит вмешивающегося в его личную жизнь Нестеренко: “Ты, должно быть, только самому себе веришь, да и то по выходным дням, а всех остальных, даже кому ты в дружбе объясняешься, ты всегда под какое-то дурацкое подозрение берёшь... Как же ты при таком характере можешь руководить районной партийной организацией?” Этой реплики вполне достаточно, чтобы возбудить дело против председателя гремяченского колхоза, и неизвестно, чем закончился бы разговор, окажись на месте Нестеренко более амбициозный человек.

Новая работа целиком поглощает Давыдова, множество забот и дел требуют неусыпного внимания, но он не перестаёт бывать в поле. И снова автор останавливает наше внимание на том, как работает его герой. “Замучил ты и меня и быков. Дюже редко отдыхаешь”, — скажет председателю Варя и услышит в ответ: “Я и сам замучился до чёртиков”.

Едва знакомый с Давыдовым секретарь райкома связывает его состояние с последствиями любовной драмы: “Ты же в иных местах пахал глубже, чем трактор. Ты свою злость на земле срываешь, а обиду на быков перекладываешь...” Но Нестеренко, без сомнения, знает и то, о чём не принято говорить вслух: человек, живущий под постоянным прицелом (выражение “взять на прицел” Давыдов использует в качестве синонима к глаголу “присмотреться”), испытывает инстинктивное желание защититься, спрятаться, скрыться и погружается в работу, которая кажется надёжнейшим из убежищ. По мнению Пришвина, с этого начинается необратимый процесс разрушения души: “Существует аппарат, которым просвечивают всякую личность. Постоянную тревогу, чтобы не просветили, можно прикрыть усердной работой без всякой затраты своей личности... и в этой тревоге заключается трата себя, расход: легко дойти до мании преследования”.

Трудно предсказать, во что могла бы вылиться борьба Давыдова со страхом, зато в романе представлена история человека, потерпевшего в этой борьбе сокрушительное поражение. Якову Лукичу Островнову, раздирающемуся, “как бык на сколизи”, между колхозом и Половцевым, некому рассказать о том, как он болеет душой, одновременно строя и разрушая общественное хуторское хозяйство. Его увлекает работа, в голове рождаются всяческие проекты, но угнетает сознание обречённости: “Куда же теперь деваться? Не сносить мне головы...” “Тошнотный страх” разрушает тело, приближая болезни, заявляющие о себе то внезапным сердцебиением и головокружением, то приступами тоски и отчаяния, разъедает душу и уродует психику, подталкивая трусливого от природы Якова Лукича к преступлениям. Процесс стремительного распада личности отражён в сравнениях. В начале первой книги мы видим крепкого, здорового человека, который живёт скучно, как выхолощенный бугай: ни тебе созидания, ни пьяной радости от него”, в начале второй он же, “по-собачьи покорный и дрожащий”, предаёт Половцеву свою мать.

Чудовищность преступления вызывает желание добраться до его истоков. В отличие от Шалого, Островнов не заглядывал в далёкое будущее, он хотел хорошо жить в настоящем, мечтал выучить сына в юнкерском училище, купить маслобойку, держать в хозяйстве работников.

Первый хозяин в Гремячем не собирался до конца дней своих оставаться хлеборобом и не связывал будущее своего сына с землёй. Будь его воля, он охотно обменял бы весь свой опыт на автомобиль. Раздумья Шалого о смысле жизни и о своём следе в ней показались бы Якову Лукичу смешными, ибо наследство он воспринимал только в плане материальном.

Хорошо знавший сельскую жизнь Пришвин отмечал, что, когда индивидуальность заостряется на достижении материального благополучия, всякий талантливый человек, живущий в деревне, превращается в кулака. Кулак, в понимании Пришвина, — это труженик и хищник одновременно.

Присутствующее в Островнове хищническое начало (не случайно Арханов сравнивает его с пригревшейся за пазухой гадюкой) совмещается с духовной инфантильностью, недоразвитостью. Беспримерный труженик проявляет полнейшую неспособность к внутренней работе. Освобождение себя от раздумий о великом и вечном обернулось нравственным бессилием, открывшим дорогу таким злодеяниям, о которых раньше ему и подумать было страшно.

Примечательно, что сына Островнова зовут так же, как Давыдова. Яков Лукич не допускает и мысли, что сын может поступить против его воли. “Куда же палец от руки? Куда я, туда и он”, — говорит он Половцеву. Семён Островнов — послушный сын и “хороший казак”. Дополнительный акцент на имени главного героя выводит на новый виток размышлений. Как же сочетаются в Давыдове умение слушать и послушание?

Ответить на этот вопрос помогают сцены, выстроенные по принципу бумеранга, которые отражают нестабильность положения человека в обществе, основанном на насилии. Жертвы, прежде чем стать жертвами, были судьями, и будущие жертвы садились судить их”, — писал об этой нестабильности Г.Бакланов.

Первым попадает в положение судьи-жертвы Нагульнов. С наганом в руке агитировавший середняков вступать в колхоз и обещавший в случае отказа “гробануть” их так, что “всем чертям муторно станет”, он не подозревал, что вскоре сам предстанет перед лицом неумолимых судей, которые захотят отмежеваться от чересчур ретивого исполнителя. “Что они со мной делают? Как можно так? Угробить хотят?.. Я же не враг, зачем со мной так?” — в смятении думает Макар, ошеломлённый решением бюро райкома. Воспринимающий исключение из партии как гражданскую смерть, он хочет покончить жизнь самоубийством, но переполненность ненавистью удерживает его от этого шага: Нагульнов не позволит врагам торжествовать над своей смертью, а сражаться с гадами” можно и беспартийным.

В подобной ситуации вскоре окажется и Давыдов, не предполагавший, что его героические усилия по возвращению на работу отправившихся в церковь женщин могут быть расценены как вражеская диверсия. Думал ли он, распекая Устина Рыкалина и объявляя его открытым врагом колхозной жизни, что вскоре сам окажется на его месте?

“...Ты, бывший морячок, по самые уши залез в религиозные предрассудки... Ты на колхозных лошадях по воскресеньям старух возишь в церковь молиться, вот что ты делаешь!.. Хорош коммунист, нечего сказать! Других в мелкособственнических настроениях уличаешь, а сам чёрт знает чем занимаешься. Где же твоя политическая сознательность? Где твоя большевистская идейность и непримиримость к религии?.. Как хочешь, но на бюро райкома я поставлю вопрос о твоём поведении, имей в виду!” — такие обвинения в свой адрес слышит Давыдов от председателя тубянского колхоза Поляницы, разрешившего своим колхозникам вывезти сено, накошенное гремяченцами. Понятно, что попавший в щекотливое положение Поляница хочет запугать Давыдова и замять дело, но тот со всей серьёзностью готовится к отражению возможного нападения. Прежде всего он решает выяснить, кому принадлежит спорная земля, а потом поехать в райком: “...пусть там нам мозги вправят: мне — за старух, а Полянице — за вредительское воспитание колхозников”.

Перед лицом райкома Давыдов готов признать и несуществующую вину, и обезопасить себя встречным доносом, и понести незаслуженное наказание. Он послушно принимает правила игры, не задумываясь о последствиях. А жизнь продолжает подбрасывать проблемы, требующие незамедлительного решения.

Следуя совету Нестеренко, Давыдов хочет сделать ремонт школы за счёт колхозных средств: “Продадим пару выбракованных быков — вот и деньги”. Однако даже секретарь райкома не представляет, сколько надсмотрщиков стоит над председателем колхоза. “Придётся из-за этих быков с райисполкомом бой выдержать, иначе ничего не выйдет... А худо мне будет, если продать их тайком... Но всё равно рискну. Неужели Нестеренко не поддержит?” — размышляет Давыдов. Обилие начальников, которым надо подчиняться, ставит его перед необходимостью нарушения установленных правил. Стремясь сохранить репутацию послушного исполнителя, он должен учиться обманывать, выкручиваться, убеждая себя в нормальности ненормальной жизни и привыкая к роли лукавого раба. Но как быть с разбуженным стремлением жить своим умом, которое не приемлет обмана и зовёт к переосмыслению прошлого?

Решив связать свою судьбу с Варей, Давыдов всю ночь сидит у окна, перебирая в памяти былые увлечения и осознавая, что “ничего не было в его жизни такого, о чём можно было бы вспомнить теперь с благодарностью, или грустью, или даже, на худой конец, с угрызениями совести... Вот так и возьмись подводить итоги... И получается одна чепуха и гнусь, факт! Словом, ноль без палочки получается у матроса. Ничего себе, достойно прожил жизнь с женщинами, не хуже любого пса! приходит к безрадостным выводам Давыдов.

Однако критическая переоценка касается только личной жизни. То, что связано с революцией и гражданской войной, переосмыслению не подлежит. “Как мы воевали и били ваших казачишек — про то ещё когда-нибудь напишут, факт! А что касается нашей чести и любви, то мы умели и умеем быть и честными и верными похлеще, чем какая-нибудь штатская сволочь!” — заявляет он будущей тёще, наглядевшейся в гражданскую войну на матросов и опасающейся за судьбу дочери.

Подойдя совсем близко к запретной черте, бывший матрос не осмеливается перешагнуть её, уверенный, что следует по пути, указанному Сталиным, который никогда не ошибается. Послушно исполняя приказы и целиком отдавая себя порученному делу, Давыдов никогда не страдал от отсутствия в своей жизни книг, которые заменили газеты и партийные документы, поэтому всерьёз убеждает Размётнова, что доклад Андреева на ростовском партактиве десяти романов стоит.

Ограниченность Давыдова подчёркивает и сравнение его с зафлаженным волком, и нагульновское словечко “тугодумщик”, и напоминание о внутренней слепоте, настойчиво звучащее в романе. “Дурак слепой! Слепец проклятый! Ничего ты не видишь! Люблю я тебя, с самой весны люблю, а ты... а ты ходишь как с завязанными глазами!” — в отчаянии крикнет ему Варя Харламова. “Он был подслеповат в любовных делах, и многое не доходило до его сознания, а если и доходило, то всегда со значительной задержкой, а иногда с непоправимым опозданием”, — дополнит характеристику своего героя автор.

Подслеповатость Давыдова, не разглядевшего Островнова, проявляется не только в любовных делах. Ты благодари Бога, что пока ишо живой ходишь, слепой ты человек! предостерегал его Шалый. А в конце романа мы вновь увидим гремяченского председателя в степи под открытым небом: “Давыдов лежал на спине, закинув руки за голову, смотрел в развёрстое над ним бледно-синее небо. Нашёл глазами Большую Медведицу, вздохнул, а потом поймал себя на том, что чему-то неосознанно улыбается”.

Можно ли считать этот эпизод ещё одним штрихом, оттеняющим недальновидность Давыдова? Или радостный эмоциональный настрой связан с выходом из кризиса? Ведь не случайно перемены в друге так удивляют неулыбчивого Нагульнова. “И что это с тобой, Семён, делается? Смешливый ты стал, как девка, какую щекочут, и на мужчину вовсе не стал похожий”, — с неудовольствием замечает он.

Преодолению прежней тоски и затерянности Давыдова во многом способствовали и окончательный разрыв с Лушкой, и приобщение к крестьянскому труду, и признание гремяченцев, и чувство к Варе, и приход нового секретаря райкома. Но всё это не могло помешать движению по кругу.

Приехавший в Гремячий Лог Нестеренко назвал председателя колхоза хозяином. Давыдов, уже усвоивший, что означает это слово для крестьянина, оценивает себя по-другому: ...я в сельском хозяйстве — телок телком”. Понимание слова “хозяин” секретарём райкома отличается от привычного. “Завхоз твой до коллективизации без пяти минут кулак был, стало быть, знающий хозяин”, — скажет Нестеренко Давыдову, который является для него руководителем и исполнителем, солдатом и командиром в одном лице. “До смерти люблю, когда командир энергичен и быстро принимает решения”, похвалит секретарь председателя за сообразительность и даст наказ на прощание: “Не подводите райком и меня, не смейте подводить! Ведь мы же, коммунисты, как солдаты одной роты, ни при каких условиях не должны терять чувство локтя!”

Появление необычных синонимов к слову “хозяин” связано с новыми стереотипами мышления. Ведь хозяин кто? Эксплуататор, паразит, а у паразита и нутро должно быть паразитское”, — сказал об одном из них В.Астафьев. Неотделимое от образа врага слово “хозяин” начинает вытесняться из языка словом “хозяйственник”, наиболее точно характеризующим деятельность Давыдова, который не имеет права на вопрос Якова Лукича “А ежели я этак не желаю?”. Хозяйственник не представляет своей жизни без кнута, совмещая привычку подстёгивать с постоянным ожиданием удара, и главная забота его — научиться выбивать, выжимать, отчитываться, оправдываться, угождать. Но постоянной мелочной опеки не выдерживает даже такой образцовый понукальщик, как Нагульнов. “Проживём как-нибудь и без дурацких наставлений и без чужих нянек! Понятно тебе? Ну и дуй отсюдова”, — нетерпеливо обрывает он Бойко-Глухова. И покладистый Размётнов не может скрыть своего возмущения очередной директивой, запрещающей хозяйкам днём топить печи, а мужчинам курить на улице. “Издают разные дурацкие постановления!” — недовольно ворчит он. Давыдов не позволяет себе такой открытости, но финал пятой главы второй книги даёт некоторое представление о предмете его размышлений.

“Аржанов протянул Давыдову кнут, сказал, всё так же задумчиво улыбаясь:

—Подержи его в руках, подумай, может, тебе в голове и прояснеет...

Давыдов с сердцем отвёл руку Аржанова:

—Иди ты к чёрту! Я и без тебя сумею подумать и во всём разобраться!

...Потом, до самого стана, они всю дорогу молчали...”

Жизнь в Гремячем побуждает Давыдова думать, искать, анализировать, но преодолеть собственную ограниченность, вырваться из круга не в его силах. Он ещё не знает, как легко перепутать выход из тупика с иллюзией выхода, поэтому радуется временному спокойствию, временной стабильности, неожиданно вспыхнувшей любви, неожиданному обретению друга, а сравнение с зафлаженным волком предвещает не только напряжённость дальнейших поисков, но и неизбежность трагического исхода.

По-новому начинает оценивать сложившуюся ситуацию и дед Щукарь. Поначалу он ничуть не жалеет о том, что прирезал телушку и “порастряс” овечек. Его радует и освобождение от прежних забот, и чистый воздух на подворье, и не требующая особого напряжения работа в колхозе, хотя он и не имеет представления о е оплате.

Вскоре настроение его меняется. Вид пустой кладовки, где даже мыши с голоду дохнут, наводит на невесёлые размышления, и гремяченцы всё чаще слышат от него, что главное в жизни жратва. Ждать, пока накормят в колхозе, становится невмоготу, и дед начинает готовить себе путь к отступлению, не сомневаясь, что всё ещё можно исправить: “Погляжу к осени, во что мой трудодень взыграет, а то я сразу опять подамся в мелкие собственники”. Мечта “дотянуться” до коммунизма отступает на второй план, главным становится возвращение собственности, поэтому шутливое предложение Антипа Грача поступить в артисты и “грести деньгу лопатой” приводит деда в восторг, и он, не колеблясь, решает отправиться на заработки: “Давыдов меня отпустит, а лишние деньжонки мне в хозяйстве сгодятся: коровку приобрету, овечек подкуплю с десяток, поросёночка, вот оно дело-то и завеселеет...” Антипу стоит немалых трудов отговорить его от этого намерения.

Раньше Щукарь никогда не пытался оторваться от земли, сохраняя при всех своих неудачах чувство собственного достоинства и весёлый нрав. Рассказывая о своём посещении станицы, он не без гордости добавляет: “Да мало ли делов у хозяина? То бутылку керосина купишь, то серников коробки две-три”. Бездумно расставшись со своей живностью, дед в полной мере осознаёт, что хозяин без собственности — пустое место, и замышляет вернуть её с помощью фантастического проекта раскулачивания кулацких кобелей.

Замысел Щукаря основывается на полученных от Нагульнова уроках классовой борьбы и общегосударственной идее извлечения максимальной пользы из врагов народа. Исходя из этого, он предлагает поступать с кулацкими кобелями, бросающимися на бедняков, как с классовым врагом: “Заготсырьё принимает на выделку собачьи шкуры? Принимает! А по всей державе сколько раскулаченных кобелей мотается без хозяев и всякого присмотра? Мильёны! Так ежели с них со всех шкуры спустить, а потом кожи выделать, а из шерсти навязать чулков, что получится? А то получится, что пол-России будет ходить в хромовых сапогах, а кто наденет чулки из собачьей шерсти — навеки вылечится от ревматизмы”.

“И вот как пришла ко мне эта великая мысля насчёт выделки собачьих шкур — я двое суток подряд не спал, всё обмозговывал: какая денежная польза от этой моей мысли государству и, главное дело, мне получится?” — открывает дед свои карты Давыдову. Надеясь с помощью Нагульнова донести свою идею до центральной власти, Щукарь начинает лелеять мечту о вознаграждении: “...мне — лишь бы на корову-первотёлку али хотя бы на телушку-летошницу деньжат перепало, и то буду довольный”.

“Великая мысля”, однако, не вызывает и тени улыбки у Давыдова, прерывающего излияния своего кучера вопросом, собирается ли он ехать в станицу. Нагульнов, по словам Щукаря, реагирует более экспансивно: “Эх, как вскочит со стулы! Как пужнёт меня матом!.. как, скажи, я ему кипятку в шаровары плеснул!”

Необычное отношение к дедовым байкам объясняется тем, что он в азарте своём коснулся запретной темы — темы убытков, потерь, связанных с коллективизацией. Упоминание о безнадзорных кобелях воскрешает в памяти трагедию их хозяев, а соседство слова “мильёны”, выделенного в отдельное предложение, с необычным для Щукаря словом “держава” образует ядро вопроса, который никто из гремяченских коммунистов не осмелится задать вслух: чем же обернётся для страны беспримерная по своей жестокости ликвидация лучших крестьян, хозяев? (По обнародованным позже данным, число жертв коллективизации только до 1932года превысило пятнадцать миллионов человек.) Шолохов нашёл способ поставить крамольный для своего времени вопрос перед читателем.

В крестьянской среде уважение к человеку неотделимо от его способности быть хозяином или мастером. “Хорош хозяин! — восхищаются гремяченцы старательным, смекалистым, расчётливым Кондратом Майданниковым. — Этот общественную копейку не уронит, а ежели уронит одну — подымет две”.

Лишённый этих способностей Щукарь употребляет все усилия, чтобы, по крайней мере, казаться хозяином. По-иному ведёт себя Размётнов, который, в отличие от Щукаря, не может даже перекрыть крышу. “Не будь у него матери, ноги протянул бы с голоду”, слышит Давыдов о своём друге. “Ты же в хозяйстве и пальцем о палец не ударишь! Какой ты мне помощник! Воды и то не принесёшь. Поел и пошёл на службу, как какой-нибудь квартирант, как чужой в доме человек”, — отчитывает Андрея мать.

Размётнов не горит желанием поработать на прополке колхозных хлебов (“не мужчинское это дело”) и с облегчением передаёт дела Давыдову, оставившему его на несколько дней за председателя: “Морока с этим колхозным хозяйством... то один идёт с какой-нибудь нуждой, то другой волокётся... Такая нервная должность нисколько для моего характера не подходит”.

“Андрюшка Размётнов — этот рыском живёт, внатруску, лишнего не перебежит и не переступит, пока ему кнута не покажешь”, — характеризует Аржанов человека, не годящегося ни в хозяева, ни в хозяйственники, ни в работники, ни в надсмотрщики.

Собственная непрактичность ничуть не удручает Размётнова, чьё положение в обществе закреплено занимаемой должностью: “...Я ишо не кто-нибудь, а председатель сельсовета”, — напоминает он при случае.

Мнимая занятость Андрея, выдающего справки, подписывающего и отправляющего в райисполком сводки о ходе колхозных работ, выводит из себя Нагульнова, который пытается пристыдить друга: “Давыдов никакой работой не гнушается, я — тоже, почему же ты фуражечку на бочок сдвинешь и по целым дням сиднем сидишь в своём Совете либо замызганную свою бумажную портфелю зажмёшь под мышкой и таскаешься по хутору, как неприкаянный? Что, секретарь твой не сумеет какую-нибудь справку о семейном положении выдать?”

Однако Размётнов и не подумает обидеться: новая должность формирует особую манеру держаться, сочетающую уверенность в себе с охотничьей зоркостью. “Сразу видно настоящего хозяина”, — поразится его наблюдательности работник ОГПУ, превыше всего ценящий умение отличать своих от чужих.

К должности, поднявшей его на такую высоту, Андрей относится заботливее, чем к невесте. “...Гулять шибко не будем, мне нельзя: с должности вытряхнут и выговор по партийной линии могут влепить такой горячий, что буду год дуть на пальцы, какие рюмку держали”, — предупреждает он будущего тестя накануне свадьбы.

Размётнова легко уговорить, переубедить, заставить отказаться от своего мнения. Поэтому заставляющее его заикаться возмущение жестокостью коллективизации (“Я... я... с детишками не обучен воевать!”) вскоре сменяется “уверенной ухмылкой”: “Мы им рога посвернём! Все будут в колхозе”.

Рассказ Нагульнова о секретаре райкома, работающем в поле вместе с колхозниками, вызывает неожиданный порыв трудового энтузиазма у Размётнова, в момент забывающего о прежних намерениях: “Всё в голове стало на место. Завтра иду в первую бригаду. Можешь не беспокоиться, Макар, спину свою на прополке я жалеть не буду. А ты мне к воскресенью пол-литра водки выставишь, так и знай!”

“Диковинно сохранившаяся грубоватая веселинка” — не единственная особенность, выделяющая Размётнова среди суровых солдат революции. Случайно обронённая в разговоре со старухой Чебаковой фраза — “вскорости я откажусь от председательской должности свидетельствует о скрытых раздумьях, метаниях внешне простоватого героя. Наделённый даром сочувствия, способностью любить и страдать, он не может не считаться с голосом сердца. Ему жаль и детей раскулаченных, и расставшегося с Лушкой Нагульнова. “А что ежели Макар затоскует и махнёт в Шахты проведать её? Сумной он это время ходит, виду не подаёт, но похоже, что по ночам выпивает втихаря и в одиночку”, — с тревогой думает Андрей. Вслух он проявляет заботу о друге по-другому: “...ты рядовой боец, и ты строй соблюдай, а то мы тебе прикорот сделаем!”

После гибели Давыдова и Нагульнова Размётнов становится секретарём колхозной партийной ячейки. Какие же перспективы открывает перед ним жизнь?

Вероятно, опыт руководящей работы в совокупности с бедняцким происхождением, славным боевым прошлым и невозможностью жить вне строя позволит ему в дальнейшем занять место в районном партийном аппарате.

“«Аппарат» действительно вполне аппарат, стоит нажать кнопку, и начинается мгновенно соревнование. Слишком зависимые люди, холопы, а самостоятельным быть нельзя”, определял пагубную сущность этой работы Пришвин.

“Ты норовишь перед районным начальством выслужиться, районное — перед краевым, а мы за вас расплачивайся”, — выплёскивает наболевшее своему председателю Устин Рыкалин, уверенный, что слова любого начальника о народном благе — сплошное лицемерие.

Будущую деятельность Размётнова помогают представить размышления секретаря райкома Мартынова из повести В.Овечкина «Районные будни», которая создавалась в то же время, что и вторая книга романа Шолохова «Поднятая целина»: “У нас, партийных работников, обязанности как будто несложные. Мы не врачи, не агрономы, не инженеры, не специалисты, в общем... Грубо выражаясь, языком работаем... Но наше слово может стать и металлом, и зерном! Смотря какое слово... И зерном, и металлом может стать — но может стать и ширмой для бездельников”.

Главной задачей партработников, имевших большие права, считалась работа с кадрами, воспитание людей, руководство талантами. Однако умение разговаривать с людьми, как пишет Овечкин, зачастую сводилось к умению “орать на людей”, а ораторское искусство — к чтению речей по бумажкам. В пятидесятые годы теряют свой оскорбительный оттенок слова “толкач” и “погоняло”. В толкачах и погонялах к этому времени нуждались многие секретари райкомов, которым приходилось напоминать, “что свёклу нужно вовремя прорвать... что упущенный день на уборке... стоит многих тысяч тонн зерна, что пары надо поднимать в мае, а не в июле”. Отдельные расторопные хозяйственники не могли спасти положение.

Андрей Размётнов, не имеющий никакой полезной специальности, и должен стать одним из таких погонял-подсказчиков. Но не превратится ли его работа в “паразитическое приспособление к жизни”? Сможет ли он, лишившись поддержки друзей, противостоять соблазну пустозвонства? Найдёт ли мужество вырваться из плена стереотипов, которые помогают оправдать любую нелепость, даже отстрел котов? Акция эта нисколько не смущает спасающего голубей Размётнова: “Мы вот именно из жалости без промаху бьём разную пакость — хоть об двух, хоть об четырёх ногах, какая другим жизни не даёт... К бандитам у нас один закон: «руководствуясь революционным правосознанием» — и баста!”

Уцелеет ли под таким давлением природная человечность Андрея?

К концу романа всё ощутимее становится объединяющая Давыдова, Нагульнова и Размётнова способность чувствовать. Глубина переживаний Нагульнова, не нашедшего в себе сил убить любовь к “подлюке” Лушке, верность Размётнова единственной, “незабудней”, навсегда покинувшей его двенадцать лет назад, пронзительная жалость, которую обнаруживает в себе Давыдов, — всё это говорит об интенсивной жизни сердца, не подчиняющейся партийным установкам.

Гибель от вражеской руки Давыдова и Нагульнова дала им право на память. Будут ли помнить об Андрее Размётнове? Описание заброшенного кладбища на последних страницах романа не внушает ободряющих надежд. Ему предшествует подчёркнуто бесстрастное сообщение о крахе контрреволюционного заговора. Арестовано свыше шестисот казаков, рядовых его участников, среди которых было немало таких, как Яков Лукич с сыном, приговорён к расстрелу Половцев, незадолго до этого убедившийся, что жизнь его ничего не значит для руководителей восстания. Его попытка доказать полковнику Седому-Никольскому, что столкновение с кадровым полком, даже батальоном, грозит повстанцам верной гибелью, оказывается тщетной. Вы только начните по приказу тех, кто думает за вас”, — слышит в ответ Половцев.

Каким странным сходством отмечены судьбы героев-антагонистов, считавших себя вожаками, а оказавшихся только винтиками в механизмах власти. И сколько же было тех, кто вместе с правом думать передоверил другим и право распоряжаться своей жизнью, молчаливо смирившись с участью жертвы...

Существенное дополнение в финальные сцены вносят переживания Щукаря, оплакивающего утонувшего в колодце “раскулаченного Титкова козла” Трофима: “Он меня каждый божий день под страхом держал, я с кнутом с зари до вечера не расставался, держа от него оборону, а теперь какая моя будет жизня? Одна гольная скука!”

Скучно без вредителя! Это вопль не одного деда Щукаря. Уничтожение хозяев сопровождалось массовым душевным надломом, разрушением привычных понятий о сострадании, о чести и совести. Поиск врагов разнообразил беспросветно-унылое существование и манил иллюзией борьбы за высокие идеалы, за справедливость, готовя почву для будущих репрессий. “Не все понимают, что тридцать седьмой год — это лишь бледное зарево тридцатого”, — писал об эпохе коллективизации Солженицын.

Сберечь хозяина в таких условиях могла только семья. Давыдов, в отличие от не вписывающегося в мирную жизнь Нагульнова, мог бы стать заботливым мужем и отцом, кормильцем, защитником и заступником для многодетной семьи Харламовых. Варя уедет учиться, а кто же вас кормить, одевать, обувать будет? Теперь это мне придётся делать, факт!” — говорит он младшему брату своей невесты. О нереализованных возможностях гремяченского председателя напоминает неожиданно вторгающееся в его речь слово “сынок”.

Однако ни Давыдову, ни Нагульнову не суждено стать отцами. Перемены, происходившие в стране, целенаправленно били по семье. Характеристика эпохи, отражённой в романе Шолохова, будет неполной без реплики Тихона Осетрова о забытых властью детях, которых “воспитать трудно, а посиротить по нынешним временам можно в два счёта”. Но ни Давыдов, замирающий над гнездом жаворонка в степи, ни Размётнов, вставший на защиту голубей, свивших гнездо под крышей его дома, не отдают себе отчёта в том, что в борьбе за высокие идеалы примкнули к разорителям человеческих гнёзд, чей путь отмечен искалеченными судьбами и загубленными талантами. И трагическое непонимание содеянного самыми незлобивыми из переустроителей деревни перерастает в горькие раздумья о будущем страны, а завершающая роман картина грозы предвещает грядущие потрясения и потери.

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://lit.1september.ru/