Реферат: Английская драма XVIII в.
– Если бы не нашлось ничего лучшего, я бы сосредоточил их па душистом мирте или отыскал меланхоличный кипарис, чтобы привязаться к нему – я бы выманил у них тень и дружески их благодарил за кров и защиту – я бы вырезал на них мое имя и поклялся, что они прекраснейшие деревья во всей пустыне; при увядании их листьев я научился бы горевать и при их оживлении ликовал бы вместе с ними».
В сущности, Стерн при всем своем жизнелюбии очень трагичен. Все его герои уходят от борьбы, от страшных реальностей в какой-либо изобретенный ими тихий уголок маленьких радостей. Первым на этот трагизм писателя указал Генрих Гейне, назвав его «баловнем бледной богини трагедии». «…Сердце и губы Стерна впали в странное противоречие: когда сердце его бывает трагически взволнованно и он хочет выразить свои глубочайшие, кровью истекающие, задушевные чувства, с его уст, к его собственному изумлению, вылетают забавнейшие – смешные слова». «Бедное юное сердце поэта!» – восклицал Гейне, говоря о Стерне, оно «истекало кровью», оно «поняло все страдания этого мира и исполнилось бесконечным состраданием». Немецкий поэт, говоря об английском авторе, не подозревал того, что писал и о самом себе.
Чувствительность и насмешка в творчестве Стерна. В литературе, кажется, никогда до Стерна не сливались воедино лиризм и насмешка. Лиризм очаровывает, навевает грусть, вызывает слезы или окрыляет вас, рождает в вас бурную радость, восторг, светлую мечту.
Иные чувства идут от насмешки. Она сбрасывает вас с Олимпа, куда отнесло вас воображение, она снижает в ваших глазах мир, разрушает упоительные иллюзии, рассеивает светлые мечты, осушает те самые «сладкие слезы», которыми наслаждались герои Гомера («Когда насладился Пелид благородный слезами…» «Илиада»). Стерн первый породнил чувствительность и насмешку. Он понимал, что это почти кощунство по отношению к стародавним эстетическим представлениям («Я легкомысленно пишу безобидную, бестолковую, веселую шендианскую книгу», «книгу в смысле жанра отреченную»). И вместе с тем он защищал права шутки на серьезность («Все на свете можно обратить в шутку, – и во всем есть глубокий смысл»).
Шутливость – свойство характера, она – дар небес. Шутливости нельзя научиться, она дается не каждому, как поэтический и любой вообще талант. «Шутливость (хотя она и добрая девчурка) не придет по зову, хотя бы мы сложили царство у ее ног».
Лиризм облекается у Стерна в шутливые одежды и приобретает при этом особую прелесть: «Сестра подростка, с неба похитившая свой голос, запела», «Он не умрет, черт побери, – воскликнул дядя Тоби. Дух – обвинитель, полетевший с этим ругательством в небесную канцелярию, покраснел, его отдавая, а ангел-регистратор, записав его, уронил на него слезу и смыл навсегда».
«Ругательство» дяди Тоби и «слеза» ангела-регистратора как бы символизируют литературный симбиоз лиризма и насмешки, какой осуществил в своих книгах Стерн.
Эстетическая программа Стерна. Поскольку книги Стерна необычны, своеобразны в высшей степени, его эстетические взгляды приобретают для нас особый интерес. Первый творческий принцип, каким руководствовался писатель, когда брался за перо, – это полнейшая независимость от литературных канонов и авторитетов. Он с самого начала утвердил себя в мысли создать «нечто новое, далекое от проторенных дорог». Его не пугали трудности признания. Они неизбежны на пути новатора, но «каждый автор отстаивает себя по-своему». Свои книги он называл «рапсодическими», исходя из первоначального смысла слова («рапсод», по-древнегреческому толкованию, «сшиватель песен»). Пожалуй, сам прием шел от Монтеня, который, когда писал свои «Опыты», руководствовался своей фантазией. Она вела его по лабиринтам мысли к главной цели. Стерн в своих книгах «переплел и перепутал поступательные движения», «зацепил одно колесо за другое», «перетасовал основную тему и привходящие части произведения» и пр.
При такой форме письма мысль автора ложится, кажется, на бумагу, не подвергаясь никакой обработке. Записывается как бы весь процесс мышления с отклонениями в сторону, с возвращением назад, со скачками. В главе XV шестого тома «Тристрама» Стерн даже графически показывает манеру своего письма, нарисовав причудливую извилистую линию, при этом издеваясь над вопящими критиками, которые отрицательно отнеслись к этой его манере.
«…Нет ничего невозможного, – с любезного позволения чертей его беневентского преосвященства, – что я навострюсь настолько, что буду двигаться вот так, то есть по такой прямой линии, какую только я в состоянии был провести при помощи линейки учителя чистописания… не сворачивая ни вправо, ни влево.
– Эта прямая линия – стезя, по которой должны ходить христиане, говорят богословы».
Монтень, наблюдая однажды у себя в замке, как наемный художник расписывает стены, свободно следуя полету своей фантазии, создавая при этом причудливую вязь гротескных фигур, задумался над тем, нельзя ли эту манеру применить и в словесном творчестве, что он потом и сделал, став родоначальником жанра эссе. У него это получилось прекрасно, совершенно естественно и чнепринужденно. Мы попадаем как бы в мир интеллекта великого человека.
Шекспир утвердил в английской литературе «портретную» литературу. Правда характера стала главной целью писателей. Те из них, кто после Шекспира испытал влияние классицизма, стали живописать характер, выделяя в нем какую-то главенствующую черту, некую доминанту. Бен Джонсон назвал это «гумором». Стерн стал называть это «коньком». У каждого человека, по его мнению, есть какая-то страсть, увлечение, своя лошадка, на которую он садится и едет в страну своей мечты.
Писателю хотелось бы заглянуть в душу человека, «увидеть в полной наготе человеческую душу», проследить все ее тайные замыслы, ее причуды (и их-то в первую очередь), «подстеречь, как она на свободе резвится и скачет», и потом взять перо и все запечатлеть на бумаге. Есть возвышенный способ живописать характеры, рассуждает писатель, как, например, у Вергилия (Дидона и Эней). Этот способ «обманчив, как и дыхание славы». Другие пользуются «выделениями». (Словесная клоунада Стерна, как и всякая клоунада, несколько грубовата.) «Создаются портреты в камер-обскуре, портреты против света. Надо начинать портрет человека с его «конька».
Любопытно понаблюдать за писателем, когда он созерцает людей и жизнь, когда запечатлевает сперва в своей памяти проявления человеческих характеров, какие потом заносит на страницы своих сочинений, как вырабатывает в себе «умение быстро переводить в ясные слова разнообразные взгляды и телодвижения со всеми оттенками. «Лично я вследствие долгой привычки делаю это так механически, что, гуляя по лондонским улицам, всю дорогу занимаюсь таким переводом, не раз случалось, постояв немного возле кружка, где не было сказано и трех слов, вынести оттуда с собой десятка два различных диалогов, которые я мог бы в точности записать, поклявшись, что ничего в них не сочинил. Характер проявляется часто в мелочах, в тех, присущих только им черточках, – жестах, словечках». Поэтому, как полагал он, наблюдать за людьми нужно вне официальной обстановки, ибо в официальной обстановке они менее всего похожи на самих себя и более всего похожи на всех людей вообще, когда даже представители разных народов выглядят на одно лицо».
«Мне кажется, я способен усмотреть четкие отличительные признаки национальных характеров скорее в подобных нелепых шагах, чем в самых важных государственных делах, когда великие люди всех национальностей говорят и ведут себя до такой степени одинаково, что я не дал бы и девятипенсовика за выбор между ними».
Для Стерна нет в мире пустяков. Все в конце концов значительно– и разгул стихий, и полет мотылька, и космос и песчинка. Свою философию он насмешливо доводит до читателя нарочитым вниманием к мелочам. Отсюда обращение к мелочам при обрисовке характеров. Философский принцип становится принципом творческим. Справедливо писала К.Н. Атарова, что «Стерн впервые в истории европейского романа вырабатывает такой масштаб, который позволил бы показать крупным планом мимику, жест, интонацию, позу, и даже не самую позу, а переход от одной позы к другой»1.
Стерн придавал чрезвычайную важность отступлениям: «Отступления составляют жизнь и душу чтения… изымите их из этой книги, – она потеряет свою цену». Он писал для умов, искушенных в науке чтения, в какой-то мере пресыщенных чтением, для тех, кому наскучили книги с однолинейным и прямолинейным развитием сюжета или авторского мышления. Ему нужен был читатель с тонко развитым интеллектом, иначе говоря, образованный, начитанный и умный. Поэтому он нисколько не ограничивал себя, не пускался в объяснения и разъяснения своих мыслей, намеков, иносказаний и каламбуров. Это было бы так же скучно, как разъяснение анекдотов людям, неспособным понять их сразу. Ухватить мысль автора не всегда просто, она не дается в руки, за ней нужно погоняться, чтобы ее изловить. Стерн не раз оговаривается, что «лучший способ оказать уважение уму читателя – поделиться с ним по-дружески своими мыслями, предоставив некоторую работу также и его воображению». «Что касается меня, добавляет далее писатель, – то я постоянно делаю ему эту любезность, прилагая все усилия к тому, чтобы держать его воображение в таком же деятельном состоянии, как и мое собственное».
Словом, писатель не хочет и не ждет от читателя пассивного чтения, того безмятежного и легкого слежения за плавно развивающимися событиями, какое предлагало читателю традиционное повествование, и подчас задавал ему трудные загадки. Не все выдерживали испытание, и в наши дни не каждый отваживается до конца дойти вместе с автором до последней фразы его книги.
Стерн сравнивал свое повествование с неторопливым путешествием, совершаемым ради самого путешествия, когда некуда спешить, когда путник останавливается то тут, то там, отклоняется в сторону, ведь кругом так все интересно и замечательно, ибо мир при всем своем несовершенстве и люди, населяющие его, прекрасны. Ведь, если в человеке «есть хоть искорка души, ему не избежать того, чтобы раз пятьдесят не свернуть в сторону, следуя за той или иной компанией, подвернувшейся ему в пути, заманчивые виды будут притягивать его взор, и он также не будет. в силах удержаться от соблазна полюбоваться ими».
Стерн и сентиментализм
Стерн дал название целому литературному направлению, возникшему в XVIII столетии, – оно стало называться сентиментализмом после выхода в свет его романа «Сентиментальное путешествие».
Сентиментализм обрел международное значение, и к нему приложили свое перо такие всемирно известные имена, как Шиллер и Гете, Жан-Жак Руссо и Дидро, а в живописи – Шарден и Грёз.
Однако в истории сентиментализма первым, пожалуй, нужно назвать Ричардсона. Он первый возвел чувствительность в эстетический принцип. Он открыл изумленному взору читателей-современников, что основным содержанием повествования могут быть не события, как утверждала стародавняя традиция, а чувства и перипетии чувств. Писатели и поэты, увлеченные успехом Ричардсона и требованием читателей, ощутивших сладость умилительных слез, пошли по его стопам.
Сентиментализм приобрел социальную окраску, в нем зазвучали политические нотки. Сострадание не вообще к человеку, а к бедняку. И нравственный принцип сострадания стал принципом политическим. Бедняк, социально униженный и обездоленный человек, стал предметом общественного внимания. То презрение, которое раньше окружало его, сменилось чувством жалости к нему, и этот переворот в нравственном сознании общества сделала литература.
Стерн придал сентиментализму философское обоснование.
Сентиментализм родился в Англии. Его возникновение было обусловлено социальными причинами. Напомним, что в стране в XVIII столетии произошли крупные экономические сдвиги, по своему значению равносильные революции, аграрный и промышленный перевороты. Если с 1700 до 1760 г. парламент принял 208 актов, касающихся огораживания, то с 1760 по 1801 г. таких актов было принято уже 2000, что привело почти к полному обезземеливанию английского крестьянства. Деревни опустели. Массы нищих заполнили дороги и города. Патриархальная старина уходила в прошлое.
Несколько важных изобретений (ткацкого станка, паровой машины и др.) обусловили техническое перевооружение промышленного производства. Старая мануфактурная форма уступила место фабричной. Имея огромный неисчерпаемый рынок почти даровой рабочей силы, капиталистическая промышленность шагала вперед семимильными шагами, принося заводчикам и фабрикантам, банкирам и финансистам невиданные до того барыши за счет самой разнузданной эксплуатации трудящихся масс. Недаром позднее, в начале XIX столетия, Байрон, выступая в парламенте, заявил: «Я побывал в нескольких жестоко притесненных провинциях Турции, но нигде, даже под гнетом деспотического турецкого правительства, я не находил такой ужасающей бедности, как, по моем возвращении, здесь, в самом сердце христианской страны». Эгоистический и бездушный облик капитализма впервые с такой страшной очевидностью предстал взору мыслящих людей той поры, вызвав раздумья о судьбах родины, о судьбах народа.
Сентиментализм явился миру как реакция на буржуазное переустройство общественной системы. Англия в XVIII столетии была единственной страной, в которой это переустройство происходило со всей интенсивностью, причем прежде всего привело к фантастическому уничтожению деревни. Поэтому сентиментализм нес в себе антиурбанистские тенденции и был полон печали об утраченной идиллии деревенской жизни и прелести природы.
Писатели, поэты, всегда готовые отозваться на народные страдания словом сочувствия, не могли не откликнуться и теперь, когда их взору предстали эти бедствия простых тружеников. Они ответили явлением сентиментализма, вобравшем в себя все достоинства их сердец и все слабости их политического и философского мышления. Они начали прославлять старину, прелесть патриархальной деревни, рисовать идиллические картины мирной природы, тишину которой разрушал прогресс.
Мы не найдем у Стерна взволнованных и патетических описаний природы, как у Руссо, но восхищение деревенской жизнью ощутимо в его книге: «Природа сыплет свое богатство в подол каждому», «Музыка отбивает такт труду, и все дети его с ликованием собирают гроздья», «Мир тебе, благородный пастух! Счастлива твоя хижина – и счастлива та, кто ее с тобой разделяет – и счастливы ягнята, резвящиеся вокруг тебя».
Недоверие Стерна к разуму, а в его дни во Франции просветители в разуме видели панацею от всех социальных бед, выразилось в насмешках над философствованием отца Тристрама, над спорами философов и богословов и даже над Джоном Локком, которого он, бесспорно, ценил. Во второй своей книге он спел гимн безумию.
Несчастная деревенская девушка по имени Мария, прекрасная и поэтичная, сошла с ума. Одетая в белое платье с бледно-зеленой лентой через плечо, со свирелью, она бродила среди прекрасной природы, столь же прекрасная и печальная, ведя за собой козлика и оглашая окрестные долины печальной мелодией.
Для Стерна чувствительность превыше всего, он называл ее «великим Сенсориумом мира» и по сути дела указывал человечеству на страну, где оно может укрыться от всех социальных бед, от которых не умеет избавиться иным путем, страну забвения, где и богач и бедняк найдут успокоение, испив божественный нектар чувства. «Милая чувствительность! Неисчерпаемый источник всего драгоценного в наших радостях и всего возвышенного в наших горестях! Ты приковываешь своего мученика к соломенному ложу – и ты возносишь его на небеса вечный родник наших чувств! – Я теперь иду по следам твоим – ты и есть то «божество», что движется во мне».
У других поэтов и писателей-сентименталистов мы найдем те же мотивы печали об утраченной патриархальной старине, идеализацию деревни, сострадание к бедняку, меланхолию как общее настроение, поэтизацию чувствительности.
Оливер Голдсмит (1728–1774) в своей поэме «Покинутая деревня» в горе восклицал:
…Где вы, луга, цветущий рай! Где игры поселян, весельем оживленных? Где пышность и краса полей одушевленных?…Все тихо! Все мертво! Замолкли песней клики.
(Перевод В.А. Жуковского.)
Эти мотивы найдем мы в поэмах Джеймса Томсона (1700–1748) «Времена года» и «Замок безделья».
В легкой дымке меланхолии рисуются мирные пейзажи. Природа предстает во всей своей красе во •все времена года. На лоне природы живут мирные незлобивые люди, крестьяне. Они мирно трудятся и счастливы. Это идиллическое счастье, как греза поэта, зовет читателя в уединение, подальше от хитросплетений города, от «грязной жизненной борьбы».
Другой поэт, уже престарелый Эдуард Юнг (1683–1765), отказавшись от рационалистического классицизма, увлечения своей юности, создает огромную в 10 тысяч стихов поэму «Жалоба, или Ночные думы о жизни, смерти и бессмертии». Это – философское сочинение, о чем говорит само его название.
В той же дымке меланхолии предстают читателю картины ночи, кладбищенские видения и размышления автора о тщете и ничтожестве человеческих дерзаний, человеческой мысли. Юнг решительно отвергает просветительский «разум», клянет Пьера Бейля и Вольтера и противопоставляет им апостола Павла.
Знаменитая «Элегия, написанная на сельском кладбище» (1751), принадлежащая перу Томаса Грея (1716–1771), выдержана в тех же кладбищенских мотивах, излюбленных в поэзии сентименталистов. Ее перевел на русский язык В.А. Жуковский («Сельское кладбище»).
В стане сентименталистов и Оливер Голдсмит, стихи которого мы уже приводили, – мечтатель и скиталец, исходивший все страны Западной Европы с рюкзаком пилигрима, добывая себе пропитание игрой на флейте, «строя воздушные замки на! завтра или сочиняя элегии по поводу вчерашнего дня» (Текке-рей), беспечный, неунывающий и талантливый, Голдсмит писал много, но мир его знает по роману «Векфильдский священник». Роман пролежал в портфеле опасливого издателя несколько лет, прежде чем удостоился напечатания. Автору к тому времени было уже около сорока лет, и он уже успел побывать в долговой тюрьме.
В романе повествуется история одной семьи, история печальная, если не сказать страшная. Деревенский священник Примроз, добродушный и непрактичный, терпит великие беды. Местный сквайр, молодой и безнравственный, разрушает идиллическое счастье его семьи, соблазняет одну дочь, похищает другую, сажает самого викария в долговую тюрьму. Примроз проповедует всеобщее равенство, мечтает об обществе, в котором «все были бы равны», но ни он, ни его создатель, автор романа, нисколько не помышляют об активных действиях для осуществления своих идеалов. Над их прекраснодушными головами витает ангел смирения и незлобивости. Юмор смягчает картину социальных ужасов, обрисованных в романе, добрая улыбка автора предвещает чудо, и чудо происходит: дядя злодея-сквайра, по воле автора, вмешивается в события и восстанавливает справедливость.
Белинского возмутила примирительная позиция английского писателя. «Люди, воспитанные в школе векфильдского священника, принадлежат или к ничтожным существам, или к существам, вредным своим учением», – писал гневно наш «неистовый Виссарион».
Удивительный парадокс! Деловая, практичная, буржуазная Англия XVIII века породила целую фалангу прелестных чудаков, прекраснодушных донкихотов, мирно рассуждающих о мировых проблемах и неспособных разобраться в простейших житейских делах. Писатели, протестуя против иссушающего душу практицизма, наполнили литературу этими милыми чудаками и сами были ими.
Роберт Берне (1759–1796)
После унылых стенаний поэтов-сентименталистов бодрящим и освежающим ветром обдает нас поэзия Роберта Бернса. Благоухание полей и лесов, лучи солнца и синеву неба приносит нам она.
Поэт отдал, конечно, дань сентиментализму. Его крестьянской душе были милы призывы вернуться к природе и та печаль о судьбе бедняков-поселян, которая содержалась в сочинениях сентименталистов. Элегические ноты звучали и в его чудесных стихах:
В полях под снегом и дождем, Мой милый друг, Мой бедный друг, Тебя укрыл бы я плащом От зимних вьюг, От зимних вьюг.
Мелодия любви, робкой и незлобивой души исходит от укора девушки, оставленной своим ветреным возлюбленным, в другом его стихотворении-песне:
Ты шутил со мною, милый, Ты со мной лукавил, – Клялся помнить до могилы,
А потом оставил,
А потом оставил.
В манере сентименталистской покорности судьбе, но без приторной чувствительности сентименталистов заканчивается эта трогательная история любви, рассказанная просто и непритязательно:
Пусть скорей настанет время Вечного покоя. Я глаза свои закрою, Навсегда закрою, Джеми, Навсегда закрою.
Поэт-сентименталист примешал бы к этой истории социальные мотивы (девушку соблазнил-де знатный вертопрах), но они были бы неуместны здесь, и это тонко чувствовал поэт-плебей, которому больше, чем кому-либо, пришлось испытать гнет социального неравенства.
Политический протест звучал в иных стихах Бернса и звучал по-иному. Не сентиментальные жалобы, не призывы к милости и состраданию, а гордое презрение плебея к барину-вельможе выражалось в них. Это презрение, подобно крестьянскому кнуту, хлестало самодовольство и тупость тех, кто пользовался благами богатства и власти:
Вот этот хлыщ – природный лорд.
Ему должны мы кланяться,
Но, пусть он чопорен и горд,
Бревно бревном останется.
Судьба Бернса – вечный позор буржуазной Англии. Сын шотландского крестьянина, всю жизнь бившийся с нуждой, уже»; прославленный и признанный в качестве лучшего поэта страны, он вынужден был принять на себя глупейшую роль акцизного чиновника и, вместо того чтобы творить чудеса поэзии, к чему был призван и к чему всей душой рвался, должен был «ссориться с контрабандистами и виноделами, исчислять таможенные пошлины на сало и обмерять пивные бочки. В таких трудах печально растрачивался этот мощный дух», – писал соотечественник поэта Карлейль. Лишенный житейского практицизма, вечно нуждающийся, Берне щедро отдавал деньги, когда они у него появлялись. От первого гонорара он уделил большую сумму на постройку памятника поэту Фергюсону. Потом купил пушку и послал ее во Францию на вооружение восставшему народу. Пушку, конечно, задержали в Дувре, и власти стали подозрительно глядеть на поэта.
Конечно, он страдал от унизительной нищеты. Вот что он писал незадолго до смерти одной своей корреспондентке:
«…едва ли найдется более грустная история, чем жизнь поэта Возьмите любого из нас, наделите его сильным воображением и нежной восприимчивостью…вложите в него неудержимое стремление к свободной мечте, даже капризу – как, например, составить из полевых цветов венок, отыскать место, где прячется сверчок, следя за его пением, наблюдать за игрой рыбок в залитом солнцем пруду или угадывать любовные затеи бабочек и т.д. Словом, предоставьте его занятиям, которые постоянно отвлекают его от путей наживы, и в то же время наделите его, как проклятием, жаждой и тех наслаждений, которые требуют денег, дополните меру его несчастий, внушив ему повышенное чувство собственного достоинства, и вы получите существо, почти столь же несчастное, как поэт».
Сломленный нуждой (перед смертью он едва избежал долговой тюрьмы), великий поэт, гордость Шотландии, скончался в возрасте 37 лет. Сейчас день его рождения отмечается на его родине как национальный праздник.
Дошедший до нас портрет рисует поэта молодым, с красивым, тонко очерченным лицом и светом огромных глаз. Лицо жизнерадостного, полного сил и внутреннего огня человека. Такой уверенно и смело должен был шагать по земле – сын народа, дитя земли. От поэзии Бернса исходит здоровый дух чувственности. Его любовная лирика прекрасна. В ней нет ничего от утонченной развращенности поэтов эпохи Реставрации, но она чужда и чопорному целомудрию пуританской лирики. Берне воспевает здоровую любовь, естественное взаимное влечение полов. Из всех песен, сочиненных поэтами о любви, песни Бернса в ряду самых чистых и поэтичных. Его стихотворение «Ночлег в пути» – поистине благоуханная повесть о красоте единения сердец:
Был мягок шелк ее волос
Она не спорила со мной,
И завивался, точно хмель.
Не открывала милых глаз,
Она была душистей роз, И между много и стеной
Та, что постлала мне постель.
Она уснула в поздний час.
И грудь ее была кругла, – Проснувшись в первом свете дня,
Казалось, ранняя зима
В подругу я влюбился вновь.
Своим дыханьем намела
– Ах, погубили вы меня! –
Два этих маленьких холма. Сказала мне моя любовь.
Я целовал ее в уста,
Целуя веки влажных глаз
Ту, что постлала мне постель,
И локон, вьющийся, как хмель,
И вся она была чиста,
Сказал я:
Как эта горная метель. – Много, много раз
Ты будешь мне стелить постель!
Бернс весел, жизнерадостен, задорен, часто дерзок, насмешлив. Ему нравится жизненная сила во всем, он любуется природой, но без умиленности, свойственной сентиментальной поэзии его дней. Вот цветок поник, скошенный сохой. Ах, несчастный бедолага! Там пахарь потревожил полевую мышь; не сердись, дружище! Он поет гимн природе, гимн ячменному зерну. Ячменное зерно – символ вечной жизни. Она неистребима, в ней вечная тяга к воспроизведению, несокрушимая воля к созиданию новой жизни. «Джон – Ячменное зерно», так называется эта философская баллада. Джон, как у нас на Руси Иван, самое распространенное имя в Англии. Джон – это сам народ, созидатель всех благ общества, носитель нравственного и физического здоровья общества.
Поэт написал немало насмешливых эпиграмм. Достанется от него и кичливому лорду, и корыстной богачке, и попам.
В последнем он поистине собрат Вольтера, так ненавидел он постную и ханжескую физиономию служителя христианского культа. Его веселая поэма «Тэм о'Шентер» полна народного юмора. Шабаш ведьм, который привиделся подвыпившему Тэму, как святочная фантасмагория, праздничен и шутлив и, конечно, лишен мистического ужаса, излюбленного поэтами-сентименталистами, а позднее поэтами-романтиками в подобных сюжетах. В конце XVIII в. Берне внес в английскую литературу ту струю бодрости, нравственного здоровья и оптимизма, в которой она так тогда нуждалась.
Ныне он поэт мира. У нас он – «свой». Его приобщили к русскому слову Э. Багрицкий, Т. Щепкина-Куперник и особенно С. Маршак. Стихи Бернса в переводах С. Маршака вошли в сокровищницу нашей национальной поэзии.
Список литературы
1. Аникет А. История английской литературы. – М., 1956.
2. Алексеев М.П. Из истории английской литературы. – М.; Л., 1960.
3. Алексеев М. Русско-английские литературные связи (XVIII век – первая половина XIX века). – М., 1982.
4. Атарова К.Н. «Тристрам Шенди» Л. Стерна (Проблема жанра) // Писатель и жизнь. – М., 1974. – С. 189.
5. Елистратова А.А. Английский роман Просвещения. – М., 1966.
6. Сокомиский М. Западноевропейский роман эпохи Просвещения. – Киев, 1983.
7. Урнов Д.М. Робинзон и Гулливер: Судьба двух литературных героев. – М., 1973.
