Реферат: Жизнь Достоевского на каторге и на солдатской службе
Несколько месяцев в сырой одиночке не прошли бесследно. В груди появились боли, которых небывало прежде. Пропал аппетит. По временам Достоевскому начинало казаться, что пол в его камере колышется, как в пароходной каюте. А тут ещё подступила петербургская осень, которая всегда имела на него гнетущее и мрачное влияние.
Достоевский сообщает брату о своей бессоннице, кошмарах, нервных явления, физических недомоганиях. Но тон писем неизменно спокойный и бодрый. Федор Михайлович обладал редкой душевной стойкостью, всегда проявлявшейся в самые тяжелые минуты жизни. Этим он был похож на мать. Даже во время своей последней болезни, зная, что умирает, Мария Федоровна нашла в себе силы утешить потерявшего голову мужа. Исхудавшая, коротко остриженная (уже не могла расчесывать длинные густые волосы) она ласково беседовала с детьми, просила читать ей стихи и теперь ее сын, заключенный в одиночку секретного дома, также бестрепетно нес свой крест.
Равелин не сломил его творческий дух. К концу лета им разрешили гулять в тюремном дворике, позволили жечь свечи по вечерам. Во все время заключения арестанты пребывали в тягостной неизвестности – когда кончиться дело и чем оно может кончиться.
Военный суд шел при закрытых дверях и продолжался 6ть недель. 16 ноября вынесенный судом приговор был передан на заключение генерал-аудитору, т.е. верховному прокурору. В приговоре военно-судной комиссии в отношении Достоевского говорить: «Военный суд находит подсудимого Достоевского виновным в том, что он, получив из Москвы от дворянина Плещее копию с преступного письма литератора Белинского, читал это письмо в собраниях сначала у Дурова, потом у Петрашевского, и, наконец, передал его для списания копии Момбелли. Достоевский был у Спешного во время чтения возмутительного сочинения поручика Григорьева под названием «солдатская беседа», а потому военный суд приговорил: за недонесение о распространении преступного, о религии и правительстве письма литератора Белинского и злоумышленного сочинения поручика Григорьева лишить чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием».
22 декабря 1849 года приготовленный к смертной казни Достоевский стоит на Семёновском плацу. Жить ему остается не больше минуты. В этот страшный миг в нем начинает умирать «старый человек».
Достоевский был приговорен в числе девяти, стачало к смертной казни, а потом, после ловко разыгранной царем приговора, к четырём годам каторги и поселению в Сибири.
6. Омский острог.
23 января 1850 года Достоевский прибыл в Омскую крепость, окружённую рвами и валами. Построенная в начале XVII века для отражения степных кочевников, она вскоре превратилась в военный острог. «И никогда ещё человек, более преисполненный надежд, жажды жизни и веры не входил в тюрьму», - записал через тридцать лет в своих черновых тетрадях Достоевский, вспоминая, очевидно, эту трагическую минуту своей жизни.
Достоевский был зачислен в арестантскую роту №55 «чернорабочим», как было определено в «Статейном списке» крепости. Попытка в 1852 году «благородных людей», как назвал их в письмах сам Достоевский, официально – административным путём хоть сколько-нибудь смягчить участь «чернорабочего» - колодника, «повергаемо было на высочайшее государя императора воззрение, но монаршего соизволения на сие представление не последовало», и даже начальство острога получило «высочайшее предписание» содержать «политического преступника Достоевского в полном смысле арестантом, без всякого снисхождения. Известно, что Достоевского пороли в остроге розгами за то, что он пытался вступиться за арестантов.
Первая встреча с главным тюремщиком плац-майором Кривцовым подтвердила его репутацию мелкого варвара и жестокого тирана. Достоевский увидел полупьяного человека с багрово- свирепым лицом под оранжевым околышем засаленной фуражки, в армейском мундире с грязными армейскими эполетами. «Угреватое и злое лицо его производило на нас чрезвычайно тоскливое впечатление: точно злой паук выбежал на бедную муху, попавшую в его паутину». По своему обычаю, он жестоко обругал прибывшего арестанта и пригрозил ему поркой за малейший проступок. Достоевского отвели в кордегардию, или караульную, где ему немедленно же придали новое обличие арестанта. Ему обрили голову, он был облачён в двухцветную куртку с жёлтым тузом на спине и покрыт мягкой бескозыркой. В таком виде он вступил в каторжный каземат.
Это было ветхое деревянное здание, намеченное к слому, с прогнившим полом, протекающей крышей, угарными печами. Голые нары. Общий ушат с сумерек до рассвета, духота нестерпимая. А вокруг несмолкаемый крик, шум, ругань, бряцание цепей. «Это был ад, тьма кромешная», - вспоминал впоследствии Достоевский.
Он увидел здесь в действии и на практике древний грозный устав о наказаниях: клейменые лица «для вечного свидетельства об их отвержении», истерзанные спины наказанных шпицрутенами, распухшие, багрово синего цвета, с застрявшими в них занозами. Омские каторжники были неумолимо окутаны железом. В оковах люди мылись в бане, в кандалах играли комедию, в цепях лежали больными в госпитале.
Достоевского поразила ненависть арестантской массы к приговорённым дворянам. Бывшие крепостные выражали свою вражду к недавним помещикам, утратившим безграничную власть над ними. «Вы, дворяне, железные носы, нас заклевали. Прежде господином был, народ мучил, а теперь хуже последнего наш брат стал». Но обычно сословная вражда между заключёнными не проявлялась столь бурно.
Днём, вечером вечные драки, кражи налёты и обыски со стороны начальства, постоянные побудки ночью. Всё угнетало, всё было направлено на то, чтобы человек забыл что он человек. Особой жестокостью отличался конечно же Кривцов. В его привычке было придираться попусту. Даже если не на том боку спит арестант, и из-за этого одного уже наказание.
По рассказу самого Достоевского, он имел среди арестантов «много друзей приятелей», интересовался их «историями», их песнями, их нравственными запросами.
В пёстром разнообразии острожной толпы, где были представлены все виды преступлений, Достоевский мог наблюдать едва ли не все типы уголовного мира – от контрабандистов и фальшивомонетчиков до истязателей малолетних и грабителей на большой дороге.
Данные «Записок из Мёртвого дома» дают возможность разбить население острожской казармы по методу Стендаля и Толстого на несколько категорий. Основное деление каторжных выразилось бы в двух группах:
1) наивные и простоватые болтуны,
2) молчаливые.
Этот второй, наиболее многочисленный разряд, в свою очередь, распадался на несколько видов:
1) угрюмые и злые;
2) добрые и светлые;
3) отчаявшиеся.
Особое внимание изобразителя сложных случаев совести привлекали «угрюмые и злые». Ему пришлось прожить четыре года бок о бок с мрачнейшими знаменитостями уголовного мира. Убийца детей татарин Газин; отвратительнейший из всех заключённых Аристов, «нравственный Квазимодо», утончённый развратник, паразит и предатель – такова была среда «колоссальных страшных злодеев», окружавшая Достоевского в каторжной казарме.
Но были и другие. В небольшой кучке «добрых и светлых» Достоевский нередко отходил душой от всех острожных впечатлений. К этой группе принадлежали и смиренный простодушный юноша, и пострадавший за веру седой старообрядец, и несколько кавказских горцев, принёсших в грязь и чад арестантской жизни рыцарскую доблесть своих горных нравов.
Писателя заинтересовали и «отчаявшиеся» - люди закалённой воли неукротимого протеста и отчаянного бесстрашия. Из такого разряда выходят в решительные минуты зачинщики и вожаки.
Достоевский сразу почувствовал в поруганном населении омской казармы выдающихся самородков. Это были яркие проблески в густых потёмках заточения: «Всё это только мелькнуло передо мной в этот первый, безотрадный вечер моей новой жизни, мелькнуло среди дыма и копоти, среди ругательств и невыразимого цинизма, в мефитическом (затхлом, удушливом) воздухе, при звоне кандалов, среди проклятий и бесстыдного хохота.
Что больше всего поразило Достоевского, так это ненависть в народе к барам, какой вековечный, неисцелимый раздор, какая пропасть разделяет их. Мера неприязни и ненависти была поистине целым открытием для писателя. Открывшиеся ему страшные бездны жизни приводили к неправильным выводам, что зло присуще самой природе человека, отсюда противопоставление некой «народной правды» правде мыслящей интеллигенции. Говорит Достоевский о тиранстве на каторге и вдруг делает вывод: «Свойства палача в зародыше находятся почти в каждом современном человеке». Или: «Немногому могут научить народ мудрецы наши. Даже утвердительно скажу, - напротив: сами они ещё должны у него поучиться. «Записки из Мёртвого дома» появились после каторги, в 1861 году. В них Достоевский определил своё «учение», гораздо более чётко, чем оно сложилось на каторге. Там оно только зарождалось, но каторга была переворотом в его взглядах.
И сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром! Ведь надо уж сказать: ведь этот народ необыкновенный был народ. Ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноват?
7. Перерождение Достоевского и появление новых убеждений – это есть зарождение «почвенничества».
4 года Достоевский читает на каторге одну книгу – Евангелие, подаренную ему в Тобольске женами декабристов – единственную книгу разрешенную в остроге. Постепенно рождается «новый человек», начинается «перерождение убеждений». Четыре года страданий невыразимого, бесконечного явились поворотным моментом в духовной биографии Достоевского. Не тяжелый каторжный быт, не ужасы каторги больше всего потрясли Достоевского. Больше всего поразил писателя тот факт, что острожники с ненавистью встретили их – дворян – за их атеизм, за их безверие, за бунт, за стремление свергнуть царя. Ими, верующими в бога, любящими царя, всякий бунт воспринимался как барская затея.
Этот вывод писателя не всегда совпадал с реальной «идеологией» и «практикой» острожников, но он искренне и окончательно поверил в это совпадение, и это, наряду с чтением евангелие, имело решающее влияние на перерождение убеждений Достоевского. И он был, пожалуй, единственным среди всех петрашевцев, кто «в каторге между разбойниками в четыре года отличил, наконец, людей», как признавался сам в том же первом после каторжном письме к брату: «Поверишь ли, есть характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как весело было под грубой корой отыскать золото. И не один, не два, а несколько. Иных нельзя не уважать, другие решительно прекрасны… Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров! Я сжился с ними потому, кажется, знаю их порядочно… Что за чудный народ. Вообще время для меня не потеряно, если я не узнал не Россию, так народ русский хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его».
Постепенно расшатывалась старая «вера», незаметно вырастало новое мировоззрение. В «дневнике писателя» Достоевский признаётся: «Мне очень трудно было бы рассказать историю перерождения убеждений – разве может быть во всей области литературы, какая нибудь история, более полная захватывающего и всепоглощающего интереса? История перерождения убеждений – ведь это и прежде всего история их рождения. Убеждения вторично рождаются в человеке, на его глазах, в том возрасте, когда у него достаточно опыта и проницательности, чтобы сознательно следить за этим глубоким таинством своей души.
«Перерождение убеждений» началось с беспощадного суда над самим собой и над всей прошлой жизнью. «Помню, что во время, - писал впоследствии Достоевский о своей каторге, - несмотря на сотни товарищей, я был в страшном уединении, и я полюбил, наконец, это уединение. Одинокий душевно, я пересматривал всю прошлую жизнь, перебирал вс до последних мелочей, вдумывался в моё прошлое, судил себя неумолимо и строго и даже в иной час благословлял судьбу за то, что она послала мне это уединение, без которого не состоялся ни этот суд над собой, ни этот суд над самим собой, ни этот строгий пересмотр прежней жизни. И какими надеждами забилось тогда мо сердце! Я думал, я решил , я клялся себе, что уже не будет в моей будущей жизни тех ошибок, ни тех падений, которые были прежде… Я ждал, я звал поскорее свободу, я хотел испробовать себя вновь на новой борьбе… Свобода, новая жизнь, воскресенье из мёртвых. Экая славная минута!»
Прощание с каторжниками.
23 января 1854 года заканчивался срок каторжных работ Достоевского. 15 февраля того же года писатель навсегда покинул Омский острог.
Рано утром до выхода арестантов на работу он обошёл казармы и в полусумраке рассвета простился со своими клеймеными товарищами. Вместе с ним покидал тюрьму и С.Ф. Дуров, вошедший в острог молодым и бодрым и выходившим из него полуразрушенным, седым, почти без ног и с отдышкой. Их повели в инженерную мастерскую расковать от цепей. Достоевский подошёл к наковальне после Дурова. Кузнецы засуетились. Ногу положили на станок, повернули заклёпку, ударили молотком. Наконец, кандалы, звеня и громыхая, упали. «Свобода, новая жизнь, воскресенье из мёртвых… Экая славная минута!»
Срок каторги истёк, дальше начиналась служба рядовым в ссылке. В марте этого же года зачислен рядовым в Сибирский седьмой линейный батальон, стоявший в Семипалатинске.
8. Пребывание на солдатской службе.
Семипалатинск представлял собой глухой городок, затерянный в киргизских степях неподалёку от китайской границы. Однообразный пейзаж приземистых и бедных строений оживлялся воздушными очертаниями остроконечных минаретов, раскинутых по всему посёлку.
Достоевский был снова водворен в деревянную казарму, но мог уже спать не на голых досках, а на нарах покрытых кошмой. Он должен был со всей строгостью выполнять фронтовые занятия, но от других обязанностей был свободен.
По-прежнему он был близок к народу, но уже к другому его слою – к русским солдатам. Он не отразил их в своём творчестве, но он искренне полюбил своих новых товарищей.
Достоевский всеми силами старается вырваться на действительную волю. Большую поддержку он получил от приехавшего служить в Семипалатинск барона А.Е. Врангеля. Барон был членом прокурорского надзора, знал прежние сочинения писателя, присутствовал на Семёновском плацу, когда осуждённых петрашевцев вывели на казнь. И теперь был преисполнен сердечного участия к писателю. Достоевский получил возможность жить вне казармы, снял квартиру. Он поселился в «русском городе» поблизости от своего батальона среди сыпучих песков, поросших колючками, в полутёмной и закопчённой избе одной вдовы солдатки.
Стал встречаться с культурным, столичным человеком. Вранглер был советчиком во всех его действиях. В октябре 1856 года Достоевский был произведён в прапорщики, стал офицером, положение его резко изменилось к лучшему. Теперь он может мечтать о личной жизни, о любимых занятиях. Весной 1857 года Фёдору Михайловичу возвращают гражданские права и потомственное дворянство. Марте1858 года он подаёт в отставку «по болезни». Ему разрешено выехать в центральную Россию. Правда с запретом жить в столицах. Достоевский выбирает для местожительства город Тверь и прибывает туда в Августе того же года. В ноябре следующего года ему наконец разрешают проживание в Петербурге и Москве.
9. Возвращение в столицу. Журналы «Время» и «Эпоха». Раскрытие теории почвенничества.
В 1858 году Михаил Достоевский испросил разрешение издавать литературный и политический еженедельник «Время» небольшими выпусками, до четырёх печатных листков. Ему разрешают В сентябре 1860 года выходит объявление о журнале «Время». Это манифест нового литературного направления – почвенничества и одновременно ответ Достоевского на самые животрепещущие запросы дня.
Д-ий хочет создать своим журналом «Время» новое общественное течение «почвенничество», занимающее среднее место между западничеством и славянофильством. Своему пониманию русской идеи как примирению всех европейских идей, а русского идеала как общечеловеческого идеала Д-ий остался верен до конца жизни. Революции писатель противопоставляет мирное объединение с «почвой», то есть с народом. С точки зрения Д-го, народ, благодаря сохранившемуся в нём христианскому идеалу «всепримиримости» и «всечеловечности», способен усваивать результаты европейской цивилизации, избегая вражды сословий, свойственной Западу. Хотя консерватизм и утопизм такого плана устранения социальных противоречий были очевидны, Д-ий страстно и искренне считал историческим предназначением русского народа всеобщую реализацию этого идеала. Д-му удаётся привлечь к сотрудничеству двух талантливых критиков Аполлона Григорьева и Николая Страхова, которые и образовали группу «почвенников» в журнале.
