Статья: Русский Катулл от Феофана Прокоповича до Пушкина
Ах! Вспомни те счастливы дни,
В которые клялась ты вечно быть моею, -
Как скоро протекли они!
Ты говорила мне: горячностью твоею
Гордиться Лесбия должна;
Она мне более и воздуха нужна,
Дышу и украшаюсь ею! [lvi]
Стихотворение представляет собой довольно близкое подражание LXXII пьесе Катулла “Dicebas quondam solum te nosse Catullum” («Ты говорила когда-то, что знаешь ты только Катулла…»). Оригинал распространен (у Катулла всего 8 стихов и во французском переводе Ноэля, которым, очевидно, пользовался В.Л.Пушкин, тоже 8) и сглажен за счет привнесения декламационного начала. Ср. у Катулла стихи:
Nunc te cognovi: quare etsi impensius uror,
Multo mi tamen es vilior et levior.
Знаю тебя теперь, и хоть страсть меня мучает жарче,
Много дешевле ты все ж, много пошлей для меня.
Изменен и весь смысл стихотворения. У Пушкина герой жалуется на «злосчастную судьбу», из-за которой он «теряет счастие» верности возлюбленной. Катулл же полон презрения к той, которую любил «не как чернь свою любит подругу, / а как отец сыновей любит своих иль зятьев…»
Однако в полном объеме своего творчества Катулл был известен довольно плохо. Свидетельством этого, по-видимому, может быть и появление в то время стихотворений с ложной отсылкой к Катуллу.
Стихотворение Т. Песоши «К нему *** (Подражание Катуллу)», монолог влюбленной девушки в псевдонародном духе, [lvii] и сатирическая эпиграмма «Брадобрею (Из Катулла)» за подписью «М-н»[lviii] не имеют к Катуллу ни малейшего отношения. Отсылки, вероятно, сделаны с целью скрыть оригинальный характер стихотворений – точно так же как именно такую цель преследуют многочисленные ложные пометы «Из Антологии».
5
В 1806 году во второй части «Опытов лирических» А.Х.Востокова было опубликовано стихотворение «На смерть воробья (Подражание Катуллу)». [lix] Как и стихотворения А.Бухарского и Н.Эмина, «На смерть воробья» Востокова восходит к III стихотворению Катулла “Lugete, o Veneres Cupidinesque” (Плачь, Венера, и вы, Утехи, плачьте). В.Н.Орлов в примечании к этому стихотворению утверждал, что оно «в сущности не подражание, а довольно близкий перевод элегии Катулла». [lx] Действительно, Востоков всюду следует за текстом Катулла. Однако передает он его чрезвычайно вольно, простонародным стилем. Стихотворение написано «русским складов»: [lxi]
Тужите, Амуры и Грации,
И все, что ни есть красовитого!
У Дашиньки умер воробушек!
Ее утешенье, - которого
Как душу любила и холила!..
Оно является примером фольклорной интерпретации Катулла. Такая интерпретация имеет под собой основания, поскольку лирическая пьеса Катулла тесно связана с фольклорным жанром поминального плача.
Возможно, что Востоков также истолковывает стихотворение в аллюзионном плане:
Бывало не сходит с коленей он
У милой хозяюшки, прыгая,
Шалун! То туда, то сюда по ним,
Кивая головкой и чикая. [lxii]
Третьему стихотворению Катулла подражал и Дельвиг в стихотворении «На смерть собачки Амики». Оно было написано на смерть собачки С.Д.Пономаревой Мальвины, о чем сам Дельвиг писал: «Эта шутка была написана в угодность одной даме, которая желала, чтобы я сочинил на смерть ее собачки подражание известной оде Катулла «На смерть воробья Лесбии», прекрасно переведенной Востоковым». [lxiii]
Автор специальной работы об этом стихотворении пришел к выводу, что «подражание Дельвига моложе Катуллова воробья на добрые полстолетия. Оно вводит нас в поэзию августовского периода: камены, Аматусия и Марс принадлежат всецело к инвентарю августовской поэзии». [lxiv]
Действительно, в своих подражаниях древнеримской поэзии Дельвиг ориентировался в основном на поэтов «золотого века», и прежде всего Горация. Однако в данном случае в интерпретации катулловского стихотворения у него был предшественник – Марциал, написавший в подражание Катуллу эпиграмму, восхваляющую собачку Публия Иссу (I, 109). Некоторые детали в стихотворении Дельвига восходят не к Катуллу, а именно к Марциалу. Так, стих
Исса Индии всех камней дороже…
дал у Дельвига
С ее шерстью пуховой и вьющейся
Лучший шелк Индостана и Персии
Не равнялся ни лоском, ни мягкостью…
Подобно Марциалу:
Исса птички Катулловой резвее… [lxv] -
Дельвиг прямо сопоставляет Амику с катулловским воробьем:
Уж Амика ушла за Меркурием
За Коцит и за Лету печальную,
Невозвратно в обитель Аидову,
В те сады, где воробушек Лесбии
На руках у Катулла чиликает.
С третьим стихотворением Катулла связана и миниатюра Батюшкова «рыдайте, амуры и нежные грации» (1810). Как установила М.Ф.Варезе, она представляет собой перевод стихотворения итальянского поэта XYIII в. Паоло Ролли “Piangete o grazie, piangete amori”. [lxvi] Стихотворение роли входит в цикл поэта Endecasillabi” («Одиннадцатисложники»). Написано оно, как и прочие стихотворения цикла, одним из любимых размеров Катулла = фалекейским одиннадцатисложником, так же как и другие, в подражание Катуллу. Классические реминисценции из катулловской элегии на смерть воробья Лесбии содержит начало стихотворения Ролли. [lxvii] В целом же стихотворение самостоятельно по содержанию: его составляют не смерть воробья, а увядание возлюбленной.
Из довольно пространной элегии Ролли, посвященной болезни его возлюбленной Эджерии, Батюшков перевел три первых и три последних стиха, превратив ее, таким образом, в антологический отрывок. Первый стих:
Рыдайте, амуры и нежные грации… -
почти в точности повторяет “Lugete, o Veneres Cupidinesque” Катулла (в переводе Востокова «Тужите, Амуры и Грации…»). Описание больной возлюбленной:
У нимфы моей на личике нежном –
Розы поблекли и вянут все прелести –
Восходит у Батюшкова, следующего за Ролли, к последним стихам элегии Катулла, в которых изображается огорчение Лесбии, переживающей смерть любимого воробья:
meae puellae
flendo turgiduli ocelli
От слез соленых, горьких,
Покраснели и вспухли милой глазки.
Связь стихотворения ролли с элегией Катулла Батюшков, очевидно, чувствовал. Письма его и статьи показывают, что он был хорошо знаком с творчеством веронского поэта. Так, например, Батюшков просил Гнедича «привезти ему из Германии Виландов комментарий на Горация, Катулла и Проперция, хороший перевод немецкий и перевод элегий Овидия». [lxviii] Третье стихотворение Катулла было, несомненно, известно Батюшкову и по переводу Востокова, недавнего его сочлена по Вольному обществу любителей словесности, наук и художеств, подражания которого древним поэтам Батюшков высоко ценил. [lxix] по-видимому, под влиянием востоковского перевода он перевел элегию Ролли амфибрахием с односложной каталектой (но в отличие от Востокова не трехстопным, а четырехстопным).
По поводу третьего стихотворения Катулла на смерть воробья Лесбии, породившего множество разнообразных его переложений, следует сказать также, что оно вызвало в мировой поэзии целую традицию шутливых оплакиваний птичек, которая оставила свой след и в русской лирике. Так, например, перу И.И.Дмитриева принадлежит стихотворение «На смерть попугая» (1791):
Любезный попугай! Давно ли ты болтал
И тем Климену утешал!
Но вот уж ты навек, увы, безгласен стал!
Смерть попугая у Дмитриева должна послужить предостережением вралям, и стихотворение, таким образом, имеет дидактический характер. Однако истоки темы легко угадываются. К этой же традиции принадлежит и нравоучительное сочинение в прозе А.П.Беницкого «похвальное слово Пипиньке, чижику прекрасной Эльмины». [lxx]
6
Давно уже было замечено, что пушкинский перевод из Катулла «Мальчику» (1832) написан в манере стихотворения Дельвига «К мальчику» (между 1814 и 1819). [lxxi] Последнее вообще принадлежит анакреонтической традиции:
Весело в года седые
Чашей молодости пить…
Отчасти оно соотносится с 57-й одой из сборника анакреонтейи «Подай мне, мальчик, чашу!», но если там герой призывает разбавить вино:
Мы не по-скифски станем
В бесчинстве пить вино;
Но попивая тихо,
Прекрасны песни петь, [lxxii] -
То у Дельвига мотив умеренности отсутствует. Пушкин же, сделавший несколько поправок к стихотворению Дельвига, напротив, вводит тему неумеренного веселья и возлияний:
Матерь чистого веселья
Влагу смольную вина,
Чтобы мы, друзья похмелья,
Не видали в чашах дна. [lxxiii]
Точно так же стих «Грезами наполнив грудь…» Пушкин поправлял на «Бахусом наполнив грудь…». Таким образом, уже это стихотворение Дельвига Пушкин правил в том духе, который нашел потом выражение в его собственном переводе «Из Катулла». По словам исследователя, пушкинский перевод «выиграл в «анакреонтичности», утеряв, однако, римскую катуллову грубость и лапидарность». [lxxiv]
Любопытно, что до Пушкина к XXYII стихотворению Катулла обращался Батюшков. В статье «Нечто о морали, основанной на философии и религии» (1815) он писал: «Наслаждение нас съедает, говорит Монтань, - сердце скоро пресыщается. «Юноша, наливающий фалернское, дай горького!» – восклицает Катулл, увенчанный розами, пресыщенный на пиршестве:
Minister vetuli puer Falerni
Inger mi calices amariores.
Так создано сердце человеческое, и не без причины: в самом высочайшем блаженстве, у источников наслаждения оно обретает горечь». [lxxv] неверно истолкованное стихотворение Катулла Батюшков использует в этой статье в целях изобличения ложности эпикурейской морали.
Статья Батюшкова неоднократно публиковалась. [lxxvi] В известной степени он придавал ей программное значение: ею заканчивается том прозы в «Опытах». Неоднократно Батюшков упоминал о ней в письмах Жуковскому, Гнедичу. Статья, несомненно, была известна в этом кругу поэтов, в частности, конечно, и Пушкину. К началу 1830-х годов относится вступление к поэме «Медный всадник», в котором была использована картина возникновения Петербурга из батюшковской «Прогулки в Академию художеств», а возможно, и заметки на полях II части «Опытов в стихах и прозе». Естественно предположить, что тогда же, в пору собственных прозаических исканий, Пушкин перечитал и статью «Нечто о морали…». Перевод Пушкина «Из Катулла» своей подчеркнутой анакреонтичностью в этом случае сознательно противопоставлен батюшковской интерпретации этого «маленького шедевра» римской поэзии.
Источником пушкинского перевода было парижское издание Катулла с переводами и комментариями Ф.Ноэля. При переводе Пушкин имел перед собой оригинал и пользовался прозаическим переложением Ноэля “A son esqlave”. При этом перевод Ноэля, будучи весьма вольным, «наложил свой отпечаток на стихотворение Пушкина». [lxxvii] Пушкинский перевод поэтому нельзя считать точным, [lxxviii] тем более что литературная культура пушкинского периода предъявляла к точному переводу еще более строгие требования, чем современная нам. Справедливой представляется оценка его как «вольного, но очень близкого к оригиналу перевода». [lxxix] Анакреонтизм пушкинского перевода предвещает возрождение у поэта интереса к Анакреону: три оды из сборника анакреонтейи Пушкин перевел в 1835 г. Стихотворение «Мальчику» было обнаружено после смерти Пушкина в одном конверте с переводами анакреонтических од; возможно, они были как-то связаны в сознании поэта.
Переводы Востокова и Пушкина, подражание Дельвига были опытами интерпретации Катулла в духе русского фольклора, анакреонтики, или поэзии «золотого века». И хотя в некоторых случаях (Пушкин и Востоков) для нее были основания у самого Катулла. А в других (Дельвиг) влияние оказывала традиции (Марциал), все же эти переработки свидетельствуют о том, что собственный, индивидуальный стиль Катулла, грубый и лапидарный либо полный простодушной иронии, грусти или веселья, не был воспринят как самостоятельная ценность. Это произошло лишь в последующие поэтические эпохи, уже в начале XX в. В «Дневнике» А.А.Блока от 4 октября 1912 г. есть такая запись: «Утром поражал меня Катулл, особенно то стихотворение, первую строку которого прочел мне когда-то Волошин на Галерной, когда я был еще совсем глуп:
Super alta vectum Attys celeri rate maria
Phrygium ut nemus citato cupide pede tetigit. [lxxx]
По моря промчался Аттис на летучем, легком челне,
Поспешил проворным бегом в ту ли глушь фригийских лесов…
(LXIY, 1 – 2)
В 30-е годы XIX в. переводы и подражания Востокова, Дельвига, Пушкина выражали наиболее прогрессивные тенденции в освоении поэзии Катулла. Но были и долгое время сохранялись другие направления. В частности, необыкновенно живучей была классическая традиция восприятия Катулла в духе французской альбомной поэзии. Так, у А.Д.Илличевского нахожим стихотворение «Катулл своей любезной»:
Мой дом в сени укромной дола
Хранят густые дерева;
Я не страшусь в нем бурь Эола,
Ни зноя пламенного Льва;
Но без тебя, мой друг, мой гений,
Томясь убийственной тоской,
Как цвет, я вяну, в ветр осенний
Или былинка в летний зной. [lxxxi]
Первое четверостишие, по-видимому, связано с началом XXYI эпиграммы Катулла «Furi, villula vostra non ad Austri»:
Не под северным ветром расположен
Хутор мой, не под бурями Фавона,
Не под Австром полуденным и Евром…
Второе же воспроизводит абстрактную любовную ситуацию, которая, очевидно, мыслится автором как некое общее выражение любви поэта к Лесбии. В целом же стихотворение представляет собой мадригал в манере «Французской Антологии» [lxxxii] Возможно, оно не оригинальное, а переводное.
7
Была у Катулла еще одна тема, оставившая – наряду с темой «воробья» – заметный след в мировой любовной поэзии. Эта тема – назовем ее условно «счет поцелуев» – была разработана им в Y стихотворении сборника “Vivamus, mea Lesbia, atque amemus” («Будем, Лесбия, жить, любя друг друга!»). В русской лирике ее – с несомненной ориентацией на Катулла [lxxxiii] - воспел Дмитриев в стихотворении, которое так и называется «Счет поцелуев» (1791):
Прелестна Лизонька! На этом самом поле,
Под этой липою, ты слово мне дала
Сто поцелуев дать; но только сто, не боле.
Ах, Лиза! Видно, ты ввек страстной не была!
Дай сто, дай тысячу, дай тьму – все будет мало
Для сердца, что к тебе любовью воспылало!
Позднее к этой теме обратился профессиональный латинист С.Е.Раич. Он сделал вольный перевод Y стиховторения Катулла под названием «К Лесбии (Из Катулла)». В целом Раич остается в пределах катулловской семантики, однако есть и интерпретации в горацианском духе:
Лесбия! День еще наш;
Неге его до конца!..
Вторая часть стихотворения, в которой и проходит знаменитая катулловская тема «счета поцелуев», Раичем переведена мастерски:
Дай мне скорей поцелуй!..
Мало!.. дай тысячу, дай и другую!..
Друг мой, еще! Я без счету целую;
Что поцелуи считать?..
Сто поцелуев еще!..
Мало! Дай тысячу вновь,
После прибавишь к ней сто;
После, как счет уж совсем потеряем,
Вместе мы все поцелуи смешаем,
Чтобы не сглазили нас. [lxxxiv]
Первая часть Y стихотворения Катулла вызвала также подражание М. илософова. У Катулла она строится на противопоставлении вечности жизни и смертности человека, которое когда-то привлекло к себе внимание Феофана Прокоповича. У Философова как будто все так же. Однако рассуждение о неизбежности смерти в духе Жуковского:
Но луч денницы не проглянет
Под мрачной крышей гробовой! –
оказывается средством самообольщения:
И так, когда нас смерть застанет,
Лизета, милый друг, с тобой,
Зачем к любви сопротивленье?
Сей дар божественный небес. [lxxxv]
Прежде всего Катулл был известен как автор цикла, посвященного Лесбии. Что же касается эпиграмм, то их также, по-видимому, читали. Недаром Н.Ф.Эмин замечал о Катулле, что «сочинения его все прекрасны, особливо уважают эпиграммы». Однако переводили их крайне мало. Причина заключается в том, что именно в жанре эпиграммы Катулл чаще всего, говоря словами Н.Ф.Кошанского, «оскорбляет благоприличие и скромность». Нам известен перевод лишь одной из самых известных эпиграмм Катулла «На Кесаря»:
