Дипломная работа: Достоевский и Гюго
Теперь хотелось бы обратиться к образу Александра Петровича Горянчикова, выведенного в «Записках» как рассказчик – повествователь. Образ этот загадочен и неоднозначен. Многие исследователи задавались вопросом: зачем Горянчиков был нужен Достоевскому? Действительно – зачем?
Налицо дифференциация автора от героя в двух аспектах: характер, состав преступления и срок заключения в каторгу. Известно, что Достоевский был осужден за политические взгляды и провел в «Мертвом доме» четыре года. Горянчиков же выведен, как убийца своей жены, и провел на каторжных работах не четыре, а десять лет. И в то же время мысли, чувства, оценки, события жизни Александра Петровича – это все сам Достоевский. В тексте «Записок» автор и повествователь зачастую – одно лицо.
По мнению Г. Фридлендера, «о Горянчикове и его преступлении рассказано во «Введении» к «Запискам»…с целью отвести возможные придирки цензуры». Именно поэтому, «предпослав «Введение» тексту «Записок», Достоевский на дальнейших страницах мало считается с ним».[106]
Несколько иная точка зрения у Захарова. Он считает, что писатель создает Горянчикова с целью типизации своей острожной судьбы. (Об этом уже говорилось выше.) Исследователь доказывает свое мнение, цитируя письмо Достоевского брату: «Личность моя исчезнет. Это записки неизвестного; но за интерес я ручаюсь» (П.2, 605).
По-моему, имеет место как первая причина, так и вторая. Горянчиков – это и вариант уклонения от цензуры, и путь к типизации личности заключенного в каторге.
Теперь о составе преступления. Горянчиков – убийца, однако Захаров убедительно доказывает, что повествователь в «Записках» сознает себя «не уголовным, а политическим преступником – и потому, что свободен от мук совести за приписанное преступление, и по многочисленным намекам. Зачем уголовному преступнику из дворян свидание с женами декабристов, зачем убийцу жены специально показывать ревизору?..»[107] Как пример Захаров также приводит сцену, когда «Т-вский, польский революционер, предупреждает Горянчикова, хотевшего принять участие в «претензии»: «Станут разыскивать зачинщиков, и если мы там будем, разумеется, на нас первых свалят обвинение в бунте. Вспомните, за что мы пришли сюда. Их просто высекут, а нас под суд» (4, 203)».[108]
Очень интересны и важны в жанровом аспекте пространственно – временные характеристики «Записок из Мертвого дома».
Как и у Виктора Гюго в «Последнем дне приговоренного к смерти», пространство Мертвого дома замкнуто, ограничено забором каторги. Недаром у читателя порой возникает ощущение неподвижности бытия в «Записках». Как в июльский полдень перед грозой: ни ветерка, ни облачка, ни звука. Но как грозовой шквал обрушиваются на читателя ощущения от этой картины.
О «картинности» упоминает и Лакшин в работе «Биография книги»: «На первый взгляд в сюжете «Записок» нет движения. Перед нами яркая, но как бы статичная картина».[109] Но это не недоработка автора. Это его творческий замысел: нарисовать – словом! «Мне хотелось представить весь наш острог и все, что я пережил в эти годы, в одной наглядной и яркой картине», - пишет он (4, 220).
Художественное мастерство писателя подчеркивает и Т.С. Карлова. «Замкнутое пространство, как бы перестающее быть пространством, то есть чем-то широким и просторным, - такое изображение было удивительно достоверным и художественно совершенным»[110], - считает она. А движение совершается «в виде перехода из одного замкнутого круга в другой»,[111] (сравни: круги «Ада» Данте).
Лакшин сравнивал свободу формы в рассказе Горянчикова с клубком и нитью, объясняя «повторы, возвращения вспять и заглядывания вперед» тем, что герой, повествуя о годах заключения, «выговаривает попросту, что ему припомнилось, без видимой строгости плана»[112].
Однако это воспоминание – повествование строго ограничено и упорядочено в композиционной форме. Композиционная завершенность «Записок» выражена в соотнесенности начальных и конечных глав книги. «Автор постепенно знакомит читателя со всеми главными сторонами и характерными моментами каторжной жизни. «Записки» дают целостную картину всей жизни заключенного – от поступления в острог и до выхода на свободу».[113]
Очень ярко и точно сравнила с цепью композицию книги Т.С. Карлова: «Рисунок композиции «Записок из Мертвого дома» подобен каторжной цепи. Звенья ее неоднородны».[114] Действительно, неравнозначны по значению главы-очерки, главы-новеллы «Записок», но все они скованы между собой мрачным образом Мертвого дома. Цепь небеспрерывна, она размыкается на вход и выход. Выходов несколько. Для Достоевского – Горянчикова это - истечение срока заключения и свобода. Для многих выходом с каторги была смерть.
«В целом же логика композиции «Записок из Мертвого дома», - считает Захаров, - это crescendo идеи».[115] Именно «крещендо идеи» обусловливает композицию, заставляет книгу быть картиной, - жутким отображением Мертвого дома.
Говоря о статичности, замкнутости пространства, мы можем то же сказать и о времени. С одной стороны, оно линейно: заключение – срок – свобода. Эта линейность обусловлена композиционно. С другой – повторяемость острожных будней, множества впечатлений и ощущений, ежедневных и одинаковых для каждого заключенного, лишает время «своей главной качественной характеристики – движения от прошлого к будущему». Время «теряет необратимость течения и, подчиняясь замкнутому пространству, движется по кругу».[116]
«Происходит укрупнение масштаба изображения каторги: прибытие, первый день, первый месяц, первый год, последний год, последний день срока. Таковы типичные вехи острожной судьбы каждого арестанта»[117], - пишет В.Н. Захаров, обобщая и типизируя судьбу Достоевского - Горянчикова.
В завершении разговора о времени в «Записках» приведу необычайно верное определение Т.С. Карловой: «Время здесь дано и как настоящее, и как будущее, уже ставшее прошедшим. Оно являет собой одновременность разновременного».[118]
Свою книгу Достоевский назвал «Записками из Мертвого дома» не случайно. Название это пришло к нему, возможно, еще в годы заключения. Как пишет Николай Наседкин, «в письме к младшему брату Андрею из Семипалатинска (от 6 ноября 1854 года) Достоевский дает…жесткую и мрачную формулировку-оценку своему каторжному существованию: «А те четыре года считаю я за время, в которое я был похоронен живой и закрыт в гробу…».[119]
Всеми исследователями однозначно подчеркивается метафоризация названия «Записок».
Как считает Т.С. Карлова, «метафора «Мертвый дом» оказывается не просто оценочной формулой, она определяет структуру «Записок» в целом».[120] «Мертвый дом» – это дом мертвых заживо. Без свободы всякая жизнь мертва; вместилище людей, лишенных свободы, может быть только мертвым домом. «Свобода или хоть какая-то мечта о свободе» выше всего для арестанта. Она становится принципом в раскрытии характеров, выступает как стимул сюжетного движения; на ней держатся многие жанровые сцены».[121]
Интересное замечание делает В.Н. Захаров: «Подобная метафоризация содержания уже была в русской литературе, - пишет он, - в поэме Гоголя «Мертвые души». И у Гоголя, и у Достоевского ключевые образы символизируют «омертвление» людей социальным укладом жизни самодержавно-чиновничьего государства. И «записки» Горянчикова категорическое отрицание этого уклада, порыв к «свободе, новой жизни, воскресению из мертвых» (4, 232)».[122]
«Записки из Мертвого дома открыли путь целой литературе о каторге, на каторжную тему. И здесь Достоевский, бесспорно, был первым. В книге «Творчество Ф.М. Достоевского и русская проза 20 века» Юрий Сохряков пишет: «В наши дни становится очевидным, что так называемая «лагерная» проза имеет для нашего общественного и художественного сознания не меньшее значение, чем проза деревенская или военная. Возникновение этой прозы явление уникальное в мировой литературе.
Естественно, что в своих творческих исканиях представители «лагерной» прозы не могли пройти мимо художественно-философского опыта Достоевского. Нередко они приходят к тем же выводам, к каким приходил их великий предшественник, утверждавший, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты.
В наши дни ни одно серьезное повествование о лагерной жизни, о трагических судьбах заключенных людей не может успешно осуществиться без учета творческого опыта автора «Записок из Мертвого дома».[123]
И поколение писателей, открывшее в 20 веке «лагерную» прозу, наследовало Достоевскому во многом, вплоть до судьбы, – они оказывались в заключении по политическим мотивам и вынуждены были сосуществовать с ворами, убийцами, насильниками, считавшими себя хозяевами жизни.
В данной дипломной работе, обращаясь к творчеству Достоевского, я рассматриваю две его работы, «Записки из Мертвого дома» и рассказ «Кроткая», поскольку считаю, что именно они в наибольшей степени несут на себе отпечаток влияния «Последнего дня приговоренного» Виктора Гюго. И здесь опять встает вопрос об оригинальности жанровых разработок русского писателя, который определяет «Кроткую» как «фантастический рассказ».
Сюжет рассказа «Кроткая» основан на реальных событиях. Толчком к его написанию «послужило чтение Достоевским газетных сообщений об участившихся в 70-х гг. 19 в. случаях самоубийств среди молодежи. Рядом с типами «гордых» самоубийц из аристократических семей, затронутых атеистическими и «нигилистическими» идеями, писателя поразил образ совсем иной, «кроткой» самоубийцы – швеи, Марьи Борисовой, выбросившейся из окна (о чем сообщили Петербургские газеты 2 октября 1876 г.) с образом в руках» (24, 387).[124]
Сам рассказ написан в русле реализма, но фантастична, по словам Достоевского, его форма. «Я озаглавил его «фантастическим», - уточняет Федор Михайлович в Предисловии от автора, - тогда как сам считаю его в высшей степени реальным. Но фантастическое тут есть действительно, и именно в самой форме рассказа».[125]
И тут же, в Предисловии, под заголовком «Фантастический рассказ», слова автора: «Я…занят был этой повестью большую часть месяца. Теперь о самом рассказе Дело в том, что это не рассказ и не записки».[126] Можно задуматься: а не противоречит ли автор самому себе? Но зная, что у Достоевского часты сближения жанровых и нежанровых понятий слов, можно утверждать: автор сказал именно то, что сказать хотел. Да, жанр произведения рассказ. Но рассказ, написанный в форме записок. В то же время по содержанию рассказ «Кроткая» близко примыкает к жанру исповеди. Герой именно исповедуется перед воображаемым слушателем. Литературная энциклопедия терминов и понятий раскрывает термин «исповедь» следующим образом: «Исповедь в литературе – произведение, в котором повествование ведется от первого лица, причем рассказчик (сам автор или его герой) впускает читателя в самые сокровенные глубины собственной духовной жизни, стремясь понять «конечные истины» о себе, своем поколении».[127][128] В словарной статье упоминается именно Ф.М. Достоевский, как писатель, произведения которого наиболее приближены к исповеди. В «Кроткой» присутствует также присущий исповеди «мотив раскаяния».
Герой у гроба жены анализирует и переосмысливает жизнь. Он ходит по комнатам и думает, думает. Он говорит вслух не кому-либо, - себе! Несчастный муж, следственно, не может вести запись мыслей и ощущений. И точно так же он, отверженный всеми ростовщик, не имеет возможности рассказать кому-то то, что он вспоминает и ощущает мучительно. И поэтому-то Достоевский и говорит, что это «не рассказ» по форме. Это что-то новое, необычное, «фантастическое».
Однако Федор Михайлович не считает себя новатором, первооткрывателем формы. Виктору Гюго он отдает пальму первенства. «Подобное уже не раз допускалось в искусстве, - замечает он в Предисловии к рассказу, - Виктор Гюго, например, в своем шедевре «Последний день приговоренного к смертной казни» употребил почти такой же прием, и хоть и не вывел стенографа, но допустил еще большую неправдоподобность, предположив, что приговоренный к казни может (и имеет право) вести записки не только в последний день свой, но даже в последний час и буквально в последнюю минуту. Но не допусти он этой фантазии, не существовало бы и самого произведения, - самого реальнейшего и самого правдивейшего произведения из всех им написанных».[129]
Итак, главной задачей автора, как говорится в Примечаниях к «Кроткой», было найти верный «тон» и единственно возможную повествовательную форму, способную передать трагизм «факта» одновременно «простого» и «фантастического» (24, 387).
Речь героя, говорящего сам с собой, передана с необычайной точностью. «Я все хожу и хочу себе уяснить, это. Вот уже шесть часов, как я хочу уяснить и все не соберу в точку мыслей. Дело в том, что я все хожу, хожу, хожу… Это вот как было. Я просто расскажу все по порядку».[130]
Проследим жанровые характеристики рассказа, данные В.Н. Захаровым. Согласно его точке зрения, рассказ предполагает одного главного героя, «когда же их несколько (обычно не более двух-трех) – один из них главный: это сам рассказчик или тот, о ком рассказ».[131] Сущностью содержания для русского рассказа является «случай» или характер. Рассказ предполагает «отсутствие серьезной пространственно-временной разработки содержания».[132]
«Кроткая» соответствует этим параметрам, несмотря на «фантастичность». Один главный герой, он же – рассказчик, - муж самоубийцы. В содержании переплетаются «случай» и «характер» (даже два характера: ее, «кроткой», и его, ростовщика). Пространственно-временные характеристики составляются воедино только посредством памяти рассказчика.
Из всего вышесказанного можно сделать вывод, что «Кроткая» действительно рассказ по жанру, но рассказ, написанный в форме записок, и, с точки зрения содержания, мироощущения, близко примыкающий к исповеди.
ГЛАВА 4.
СРАВНИТЕЛЬНЫЙ МЕТОД В ПРИМЕНЕНИИ К ГЮГО И ДОСТОЕВСКОМУ.
В. Гюго и Ф.М. Достоевского с полным правом можно назвать величайшими писателями своего времени, оказавшими (и до сих пор оказывающими) огромное влияние как на французскую и русскую литературу в частности, так и на мировую литературу в целом. Поскольку в данной квалификационной работе я сравниваю произведения вышеназванных авторов, то считаю нужным рассмотреть сам принцип компаративизма, особенно широко используемый в данной главе, ибо сравнение – важнейший инструмент «понимания» как такового.
Специальной областью сравнительного литературоведения является сопоставительное изучение явлений, принадлежащих к литературам разных наций, разных эпох, разных авторов. В данном случае речь пойдет как раз о сопоставлении произведений разных авторов, принадлежащих к разным национальным литературам, но творившим приблизительно в одно время, и даже знакомым лично.
Влияние может носить как односторонний, так и двусторонний характер. Другими словами, речь идет о проникновении и взаимопроникновении произведений друг в друга. Возможно влияние одного автора на другого (как в нашем случае; ибо хотя воздействие Гюго на творчество Достоевского доказуемо, об обратном направлении влиянии Достоевского на Гюго – говорить не приходится), или обоюдное взаимопроникновение мыслей, идей, сюжетов, тем и пр. в творчестве авторов-современников.
При помощи метода компаративистики тексты могут сопоставляться по генетическому и типологическому признакам. В ситуации с Ф.М. Достоевским и В. Гюго с большой долей уверенности можно говорить о генетической связи, поскольку влияние творчества Гюго на писательский гений Достоевского признавалось последним неоднократно, как в личной переписке с братом, так и в литературных трудах.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8
